Стоунхендж

Никитин Юрий Александрович

Над головой было звездное небо, луна светила ярко, и их глазам, отвыкшим от света, показалось, что светло, как днем. Томас выбрался следом, упал на камни, тяжело дыша.

— Ну, калика... Все предусмотрел!

— Ты о посохе?

— Ну да. Он сам разве пользовался иначе, чем боевой палицей?

Она лежали, переводя дыхание, прислушивались к ночным звукам. Похоже, они находились в незаселенной местности, но чуткое ухо Томаса уловило далекий лай.

— Местные не отыщут ход? — спросила она тихо.

— Надеюсь, — ответил он замученно. —

Но дети и пастухи лазают везде. Что ты хочешь? Чтобы я, полуживой, приладил камень там, чтобы муравей не пролез? Отыщут их, так отыщут.

Они спали, измученные, когда половина звездного неба озарилась сверкающим сиянием. Яра вскрикнула, едва сквозь веки пробился трепещущий свет. Ее руки ухватились за Томаса — она спала, положив голову ему на грудь, — но тряхнуть не решилась. Он спал так крепко, его губы чуть раздвинулись, напухли, он не выглядел могучим рыцарем, а был большим ребенком, который нуждался в защите.

Свет поднялся над деревьями. Медленно в нем проступила блистающая человеческая фигура. Над головой был нимб, лицо человека рассмотреть не удавалось.

Яра дрожала. В этой фигуре было больше силы, чем во всех чудовищах и богах, которые они встречали раньше. Нимб мерцал нежно, но по всему краю вспыхивали крохотные дымки. Сгорали ночные жуки и бабочки, что стремились на свет.

— Дщерь моя... — раздался тихий ласковый голос.

Яра судорожно кивнула, соглашаясь. Хотя эта исполинская светящаяся фигура мало походила на ее погибшего отца. Да и голос был не тот. Отец начал бы с брани, назвал бы коровой, у которой костер почти угас, поинтересовался бы ядовито, что за волосатый мужик лежит под нею и что она с ним сделала.

— Я слышу, — ответила она дрожащим голоском. — Говори... глаголь. Ты кто?

— Я — Вечный... Дщерь моя, вы несете чашу, в которой была кровь моего сына...

Яра ахнула, торопливо потрясла Томаса. Рыцарь замычал, но не проснулся.

— И что ты желаешь? — спросила Яра помертвевшими губами.

— Чтобы чаша достигла Британии.

— Но мы туда и несем.

— Но не вам, увы, предначертано принести ее в те северные земли.

Яра помертвела.

— Не... нам?

— Да.

— А кто?.. Кому?

— Потомку славного Иосифа Аримафейского. Того самого, в чьем склепе захоронили моего сына. Его семени было предназначено эту чашу принести в Британию.

Яра яростно трясла и теребила Томаса. Тот всхрапывал, отбивался, поворачивался на другой бок, натягивал на голову несуществующее одеяло. Наконец он уловил нечто необычное, вскрикнул:

— Пожар?.. Опять нас к языческим богам?..

Он раскрыл глаза, ахнул, отшатнулся так, что если бы не уперся руками, упал бы на спину. Глаза были круглые, как у совы. Яра сказала торопливо:

— Он говорит, что чашу должен нести не ты!

Томас испуганно пощупал мешок, перевел дыхание. Голос его со сна был хриплым, но страх уступил место подозрительности:

— Почему?

— Предначертание, — сказал блистающий человек без лица. Голос был грустным и ласковым. —

Так надо.

— А почему надо так? — ощетинился Томас.

Он чувствовал страх и благоговение, он был свидетелем чуда, настоящего чуда, христианского, в этом не сомневался, только в христианстве может быть такой чистый незалапанный свет, но все же отдавать чашу просто так больно.

— Все было определено, измерено и решено... за много лет... эонов... до этого момента... Можно сказать, до создания самой земли, солнца и звезд, зверей и людей... Ни волосок с головы ребенка, ни перо из крыла птицы, ни блоха с хвоста пса — ничто не падет без моего ведома.

У Томаса волосы встали дыбом.

— Так ты... тот самый?.. Всевышний?

Голос был могучим, рокочущим, в котором чувствовалась неслыханная мощь:

— Я, сын мой.

Томас судорожно перевел дыхание. Локтем ощутил теплое тело Яры, она крепко цеплялась за него, дрожала. Ее страх придал ему смелости:

— Но почему я тебя вижу?

Блистающий человек произнес тихо:

— Разве не видел меня Моисей в горящем кусте?.. Разве не видели другие?

Томас упрямо тряхнул головой.

— Не видели. Ты без образный бог, язычники тебя называют из-за этого безобразным, тебя нельзя увидеть и нарисовать. Моисей только слышал голос из горящего куста, а я вижу твой облик. Ты не Всевышний!

Голос был негромким, с ласковой насмешкой:

— А кто же?

— Ну, демон какой-нибудь. Может быть, даже сам сэр Сатана.

— Почему? Я похож?

— Не знаю. Но Сатану можно увидеть, он зрим, а наш Верховный Сюзерен... он такой... такой...

Томас разводил руками, показывая, каким должен быть, по его мнению, сам Господь Бог. Это было нечто необыкновенное, что невозможно ни увидать, ни описать, не вообразить.

Блистающий человек слегка померк. Возможно, щадил глаза рыцаря: тот щурился, закрывался ладонью. Лик незнакомца яснее не стал, он был весь из блистающего света.

— Ладно, — сказал наконец голос, в нем была грусть и легкая насмешка, — все-таки чашу отнесет потомок Иосифа Аримафейского... Но ты не будешь возражать... Не будешь...

Сияние начало меркнуть. Сперва исчез блеск вокруг еще больше потускневшей огромной фигуры, затем и она быстро таяла, но, странное дело, свет не становился темнее, его было только меньше. Наконец и он растворился в ночи совсем.

В полной тьме, даже звезд не видно, послышался дрожащий голосок Яры:

— Это был сам... Бог?

— Вряд ли, — огрызнулся Томас. Его била дрожь, он чувствовал себя маленьким, потерянным, клял себя на все корки, что посмел так разговаривать, возможно, в самом деле с самим Верховным Сюзереном. А ведь он не только милосердный, но и карающий. Иначе вряд ли покорил бы полмира, да и какой из рыцарей захочет подчиняться слюнтяю? Прибьет, как бог черепаху, для такого здорового это раз плюнуть! Даже если он не сам Господь, а кто-то из его близких вассалов. — Ты бы спала лучше, а? От тебя одни неприятности.