Стоянка семь минут

Первые дни тянулись бесконечно долго, но потом время как-то вильнуло хвостом, скакнуло стрелками по циферблату, и оказалось, что Любу уже выписывают. И вдруг палата, лестница, коридор показались такими привычными, как будто она провела здесь не пять дней, а все двадцать семь лет своей жизни. Сестра выдала куртку и ботинки – совершенно забытые, словно и не её вещи. Лечащий врач улыбнулась ободряюще, но уже как-то отстранённо, выписав Любу не только из отделения микрохирургии глаза, но и из того мирка, в котором сама она оставалась энергичной доброй повелительницей близоруких и дальнозорких пациентов. А Любе предстояло стартовать в новую жизнь, в новый огромный мир.

Собирая вещи, Люба вспоминала, как испугалась, когда ей предложили лечь в больницу на обследование, а потом и на операцию. Она вообще

боялась медучреждений, в местную поликлинику обращалась, только когда было совсем уже худо, и нужен был больничный, никогда не ездила в санатории. А тут – в больницу! Но другой страх перевесил. Страх безграничной и беспросветной, безнадежной и бесцветной тьмы, в которой она, вероятно, когда-то в будущем, могла оказаться – страх возможной слепоты. Этот страх подкрался к ней незаметно, ещё в детстве, и с тех пор не отпускал, настигая иногда ночными кошмарами или случайными телевизионными передачами о людях, лишившихся зрения. Началось всё с бабушки, которая говорила: «Включи свет, а то совсем ослепнешь» или «Выпрямись! Что ты носом пишешь, совсем ослепнуть хочешь?» или «Сколько можно сидеть перед телевизором? Будешь потом слепая всю жизнь ходить!» Бабушка и сама носила очки с толстыми стеклами, и вовсе, конечно, не хотела напугать внучку, а только предостеречь. Но когда годам к двенадцати Люба вдруг заметила, что дом напротив, черты лица учительницы, стоящей у доски, буквы рекламных вывесок на улице теряют четкость, расплываются в легкой, но непреодолимой глазом дымке, она испугалась, решив, что слепнет.

«Говорила я, не пиши носом! Не читай в темноте! Не сиди перед телевизором! Вот доигралась теперь!» – подлила бабушка масла в огонь. Мама отстояла очередь в регистратуру детской поликлиники и получила номерок к окулисту. Ждать приема надо было две недели, и этого времени Любе как раз хватило, чтобы погрузиться в мрачное, хотя и не лишенное трагической романтики отчаяние. Она уже видела себя одинокой, поседевшей женщиной с бесцветным лицом, передвигающейся на ощупь по полупустой мрачной квартире и прислушивающейся ревниво к молодым веселым голосам, долетающим с улицы. Люба начала тренироваться: ходила по дому, закрыв глаза, и училась угадывать сюжет фильма по звукам, не глядя на экран. Перед зеркалом она репетировала, как спросит у врача: «Сколько мне ещё осталось?» так, чтобы тускнеющий взгляд оставался преисполненным достоинства и долготерпения.

Но окулист, немолодая и немногословная женщина, привычно проделав с Любой ряд нестрашных и небольных манипуляций, равнодушным голосом рассказала маме, где и как заказать ребёнку очки. Открыв медицинскую карту, она записала размашистым трудночитаемым медицинским почерком, что трагическая романтика отменяется, а вместо неё назначаются какие-то капли и упражнения.

Жизнь потекла почти по-прежнему. Люба быстро привыкла к очкам, в минуты смущения научилась поправлять их легким летящим взмахом руки и уже не представляла своего отражения в зеркале без этого постоянного дополнения. Очки дарили ощущение защищённости – неоправданное, но приятное. В пятнадцать лет Люба поменяла очки на более сильные, потеряв ещё две единицы, к двадцати трем она снова почувствовала недостаточность диоптрий, а в следующий визит к окулисту ей предложили лечь на обследование.

Люба приехала в больницу, ожидая почему-то непременных страшных испытаний, жалея себя и свою молодую, наверняка почти уже загубленную ни за что жизнь. Она предвидела, что обследование выявит в ней какие-нибудь чудовищные необратимые патологии, предчувствовала, что рука хирурга, занесенная над её несчастным, доверчиво распахнутым серым глазом, непременно дрогнет, лишив её не только зрения, но и привлекательности.

На отделении, несмотря на то, что на улице стоял конец безрадостного серого и сырого марта, царило почему-то праздничное настроение. Любу встретили там, словно давно ждали, окружили заботой и вниманием. Лечащая врач, молодая, энергичная дама с удивительно коротко остриженными волосами, лучилась ожиданием предстоящей Любе операции, словно готовилась вручить ей ключи от счастливого будущего. Медсёстры разделяли радостное ожидание, ласково улыбались и кивали, заглядывая в назначения и готовя её к процедурам.

Уже на второй день и сама Люба прониклась царящим на отделении радостным предвкушением. Освобожденная от рабочих и бытовых забот, она валялась на кровати, плавая в безмятежных мечтах о новой зоркой жизни. Там её ждало всё до сих пор упущенное и неохваченное по вине недостаточности зрения. Разрушив барьер между

нею и миром, устранив эту преграду из модного пластика, которую она вот уже столько лет неизменно таскала на лице, Люба готовилась измениться кардинально. Что помешает ей отныне быть раскованной и уверенной в себе, сделать новую стрижку – не такую радикальную, конечно, как у лечащей дамы-врача, но тем не менее – и прикупить что-нибудь новое из одежды. Ближе к вечеру, после ужина, Люба погружалась в мечты о личной жизни. Она представляла себе, как прямо в первый же день, когда она, похорошевшая и уже без очков, выйдет на работу, то прямо в дверях столкнётся с каким-нибудь ранее не замеченным ею по причине плохого зрения, симпатичным молодым человеком, кивнёт и улыбнётся ему. И закрутится роман с неожиданными букетами на рабочем столе на зависть коллегам и с поцелуями без этого дурацкого и неловкого предварительного избавления от пластиковой конструкции на лице. По утрам после завтрака Люба, сняв очки, подолгу смотрела из больничного окна на мутные дома, пролетающие пятна машин и ползущие невнятные очертания человеческих бесполых фигур. Скоро эта пелена спадёт, и мир явит ей себя во всей полноте и дивных подробностях, распахнётся перед ней во всём многообразии возможностей.

Операция прошла успешно. Коротко стриженая врач удовлетворенно кивнула: «Ну вот, Люба, очки вам больше не понадобятся. Привыкайте!» Получив выписку и собрав вещи, Люба долго не могла решиться покинуть гостеприимное отделение и, спустившись на первый этаж, всё поправляла перед зеркалом шапку и обернутый вокруг шеи платок, сдерживая ненужное больше взлетающее к виску движение руки.

Наконец, она вышла за дверь. Больница стояла посреди сквера, и Любу сразу обступили темные стволы деревьев, тянущие вверх огромное количество веток и веточек, невероятно четко прорисованных на фоне промозглого светлого неба. Люба постояла, любуясь открывшейся перед ней картиной, привыкая к холодному весеннему воздуху. Ей всё ещё казалось, что в палате она провела несколько лет, а не чуть меньше недели. Через проходную Люба вышла на улицу, свернула и не торопясь пошла в сторону метро. Она видела всё. Номерные знаки машин, вывески на этой и даже на той стороне улицы, обстановку квартир за неплотно задернутыми шторами, кошку в подворотне, голубей на карнизе. Она различала выражения лиц других пешеходов, детали их одежды, их сумки и обувь. Мир с наведенной на него резкостью ошеломлял и утомлял. Добравшись до дома, Люба почувствовала, что ужасно устала. Но это было, конечно, просто с непривычки, просто она не восстановилась ещё после операции.

И вот у Любы началась новая жизнь.

Утром в понедельник, собираясь после недельного больничного на работу, Люба вдруг спохватилась, что ей не хватает старых и таких привычных очков, чтобы спрятаться за ними, загородиться. Разглядывая своё отражение в зеркале, она вдруг подумала, что очки даже украшали её, дополняли образ, выделяли из толпы. Теперь из зазеркалья на Любу смотрела самая обычная девушка без претензии на интеллект или серьёзность. Очки лежали здесь же, у зеркала. Люба надела их зачем-то снова, просто чтобы сравнить, как ей лучше: с ними или всё-таки без них. Сравнить не получилось: в стеклах очков мир поплыл кривыми расплывающимися пятнами. Люба вспомнила напутствие врача и повторила про себя: «Очки мне больше не понадобятся. Надо привыкать».

Привыкать пришлось и к коллегам. Далеко не все из них и раньше были ей симпатичны, но теперь их облик бесконечно дополнялся неприятными деталями: каплями соуса на манжетах, крупинками перхоти на лацканах пиджака, волосами, торчащими из ушей. У начальницы оказались смешные темные усики на верхней губе. У бухгалтерши были плохо прокрашены волосы. У системного администратора, с которым Люба раньше иногда подолгу болтала, обнаружилась привычка строить дурацкие гримасы, которые раньше она принимала за улыбки.

Собственная Любина квартира, как выяснилось, уже требовала ремонта, пока, правда, пришлось ограничиться генеральной уборкой. Откуда только взялась вся эта пыль, и тонкая трещинка на раковине, и разводы на стекле? Когда успел истереться линолеум, когда выгорели занавески и запачкались обои?

Теперь каждый день мир распахивался перед Любой, являя ей всё новые мерзости. Мартовские слякотные улицы, унылые, темные, отсыревшие стены домов, грязные автомобили, безвкусно одетые люди, пошлые безграмотные рекламы. И как только она жила раньше среди всего этого, не замечая, не ведая, в защитном коконе своей невинной близорукости, окутывающей её, укрывающей от всего этого непотребства?