Стоящие у врат

Клугер Даниэль Мусеевич

В его голосе не было ни насмешки, ни осуждения, спокойная и даже доброжелательная интонация. Луна снова скрылась за тучами; теперь внутренность чердака была освещена прежним рассеянным тускло-багровым светом.

— Не смущайтесь, доктор Вайсфельд, любой бы на вашем месте задумался о том, кто же я такой — на самом деле, — устало сказал Холберг. — А сыщик вы неопытный — я сразу вас заметил. Вы не умеете прятать свою тень… Хотите сигару? — он протянул мне уже знакомую коробку, в которой лежали две последние коричневые трубочки с золотистыми ободкам. — Берите, берите, — сказал он, видя, что я медлю, тоже взял сигару, аккуратно обрезал кончик ее крохотным осколком стекла, протянул осколок мне. — Я ведь вам уже говорил —

не обкусывайте, это же не табачные листья, а всего лишь бумага, пропитанная никотином… Знаете, пока есть время, расскажу-ка я вам еще одну историю. Интересная история, вам понравится. Как вы уже знаете, я занимал пост начальника городского полицейского управления. Однажды у нас в полиции появился новый сотрудник. Молодой человек, с неплохим образованием и прекрасными способностями к сыскному делу. Очень исполнительный и старательный. Я взял его под свою опеку и сделал его очень неплохим полицейским. Потом он ушел из полиции. Мне было жаль, молодой человек подавал большие надежды. Доходили слухи, что он вступил в нацистскую партию и сделал там приличную карьеру. В тридцать третьем году он вновь появился в управлении. В черной униформе СС… — Холберг сделал паузу. — Этого многообещающего молодого человека звали его Леонард Заукель. Ныне — комендант гетто Брокенвальд, гауптштурмфюрер СС. Когда я попал в Берген-Бельзен — я вам рассказывал эту историю — он оказался там. Узнал меня. Вот по его протекции, — он усмехнулся, — я был переведен сюда. Он сообщил куда надо о моем боевом прошлом, о том, что я — ветеран войны. И я оказался в экспериментальном гетто. У меня с Заукелем сложились странные отношения. Знаете ли вы, почему комендант гетто приносит мне сигары, безусловно запрещенные здесь? Именно потому что я — его начальник. Бывший, но все-таки начальник. И первый учитель. Заукель считает необходимым отчитываться передо мной. Мне кажется, что подсознательно он жаждет моего оправдания. Или даже одобрения…

— Зачем вы мне об этом рассказываете? — потерянно спросил я.

Холберг отошел от окна и сел на топчан, напротив меня.

— Как вы уже поняли, это с ним я встречался тогда. И сегодня тоже. И это он время от времени не только дарил мне запрещенные предметы, но и рассказывал кое-что. Некоторые вещи, о которых не должен был бы рассказывать заключенному. Но я-то — его начальник. Так вот. Вы спрашиваете — почему я ничего не рассказал госпоже Ландау? Почему я не довожу до конца расследование? Почему не выступаю с разоблачением убийцы? — он указал в окно. — Вы спрашиваете, что это значит? Утром из гетто Брокенвальд уходит транспорт в Аушвитц. В Освенцим. Все кончено, Вайсфельд. Гетто Брокенвальд ликвидируется. Руководство рейха признало эксперимент по созданию еврейского города неэффективным.

Его слова казались невесомыми, но были холодны, словно льдинки.

— Заукель показал мне список, — слова шелестели в сгустившемся сумраке. — Список тех, кто попал в первый транспорт. В нем есть все — свидетели, сыщик, подозреваемые. И убийца тоже. Все. Понимаете? Вы, я, Лизелотта Ландау-фон Сакс, Луиза Бротман, Ракель Зильбер. Господа Шефтель и Красовски. Пастор Гризевиус и священник отец Серафим. Все участники этой детективной истории. Если хотите — детективной игры. Нынче ночью игра в детектив — в нормальную жизнь, доктор! — закончилась. Понимаете, Вайсфельд? И разоблачение убийцы, эффектная финальная сцена потеряла смысл.

Мы молча стояли у окна. Дым наших сигар смешивался с туманом, все так же клубившимся над Брокенвальдом. Мне показалось, что вокруг черных силуэтов эсэсовцев, оцепивших улицы, он сгущался.

— Германия обречена, — сказал вдруг г-н Холберг. — Германия обречена, мало кто этого не понимает. Победа союзников неизбежна. В этом году или в следующем — не суть важно. И неважно, что произойдет со всеми нами… — он прикрыл глаза. — То есть,

неважно для истории. Когда эти монстры уйдут, как вы думаете, что будет? Что произойдет? Если евреи еще останутся на этом континенте. Хотя бы в небольшом количестве…

— Не знаю, — ответил я. — Я не знаю, что будет потом.

— Гетто, — сказал Холберг. — Будет гетто. Где-нибудь за пределами Европы. Где-нибудь на Мадагаскаре. Или даже в Палестине, как того хотят сионисты. Вы знакомы с сионизмом, доктор? Это такая еврейская утопия.

«Арийская утопия» — вспомнил я слова доктора Сарновски.

Словно услышав меня, Холберг отозвался эхом:

— Арийская утопия. Изоляция евреев. Рейх будет повержен, никакого сомнения быть не может. Война идет уже более четырех лет, Германия выдохлась. Так что победят союзники, это факт. Но что же дальше? Как вы думаете, легко ли будет европейцам жить с мыслью о поголовном соучастии в нацистском варварстве? Думаете, их не будет раздражать тот факт, что Гитлер не доделал своего дела до конца и тем самым вынудил их испытывать комплекс вины? Перед кем? Перед этими хитрыми, жадными, отвратительными евреями? Нет, не вину они будут испытывать, а именно раздражение и сожаление. Поэтому останется жить нацистская утопия — Европа без евреев. Разумеется, они страстно возжелают довести до конца эту идею нацистов. Эту арийскую мечту. Но каким образом? Я вам скажу, каким, доктор Вайсфельд. Созданием гетто. Созданием места, куда можно будет, наконец, сплавить всех евреев и их родственников. Пусть даже не город, а целая страна. Главное, за пределами Европы и вообще — за пределами того, что они называют цивилизованным миром. Целая страна — страна-гетто. И евреи — оставшиеся в живых евреи, когда они получат свое гетто, будут счастливы — как до поры до времени были счастливы обитатели Брокенвальда. И даже будут платить за то, чтобы попасть в свою утопию — как еще недавно некоторые платили за то, чтобы попасть в Брокенвальд, а не в Освенцим. И будут приезжать в свою утопию, в свою еврейскую утопию, и не задумаются над тем, что на самом-то деле они приезжают в утопию нацистскую, в ее остатки, пережившие авторов. Европейцы поспешат удалить евреев. Не обязательно так грубо, как это делают сегодня немцы. Но — удалить. Убрать из своего организма этот вирус. Избавиться от него, наконец. Решить еврейский вопрос… В стране-гетто будет свое правительство — Юденрат. И члены Юденрата будут по каждому поводу советоваться с подлинными хозяевами мира — не знаю, кто в те времена будет хозяевами. А вернее — спрашивать разрешения. Во внутренние дела никто не будет лезть — как не лезли немцы внутрь Брокенвальда — вплоть до сегодняшней ночи. И жители будут играть в реальность — так же, как мы с вами играли в детектив. Но сегодняшняя ночь — особая ночь. Она имеет обыкновение повторяться. Она наступит и для государства-гетто. Вся беда в том, Вайсфельд, что никто — в том числе, и сами евреи, — за две тысячи лет не научились строить для себя ничего, кроме гетто.

Он замолчал. Я смотрел в окно, затягиваясь горьким дымом, в котором почти не угадывался привкус табака.

Поначалу мне казалось, что все снаружи осталось по-прежнему. Но нет — через несколько секунд я заметил, что ворота вновь беззвучно раздвигаются. Это происходило очень медленно. Наконец, створки разошлись полностью, и новые клубы багрового тумана рванулись на пустынную площадь.

Вскоре из тумана, подсвеченного прожекторами, выступила темная фигура, поначалу показавшаяся мне гигантской. Спустя мгновение я узнал коменданта. Он стоял в центре пустой площади и смотрел в нашу сторону.

«Завтра, — подумал я. — Завтра, в вагоне, я спрошу у госпожи Ландау и у человека, который называет себя Мозес Леви, правду ли сказал Холберг. Завтра. Вернее, уже сегодня. И я, возможно, узнаю — так ли все было на самом деле. Сегодня. По дороге в Освенцим».