Страх и его слуга
Шрифт:
— Но люди в большинстве своем глупы и знают только то, что видят, — не сдавался администратор.
— Так такие люди не в аду.
— Хм, — отреагировал Вюртембергский и замолчал.
Мне это было кстати, я смог продолжить разговор с усатым:
— А как тебя зовут, герой?
— Вук Исакович, господин нечестивый.
Стоило ему это произнести, как старик в пурпурном плаще пронзил его злобным взглядом, как будто усатый, произнеся свое имя, раскрыл какую-то тайну, тщательно хранившуюся и недоступную незнакомцам. Исакович вздрогнул, пришпорил коня, а потом замедлил движение, так что пурпурный
Вскоре мы снова оказались на той самой речке, перед воротами и невысокой деревянной стеной. Это был въезд в сербское предместье. Кто-то из офицеров свиты что-то выкрикнул, ворота открылись, мы взмутили речную воду и проскакали в ворота.
Новак подъехал вплотную ко мне и сказал:
— Зачем вы разговариваете с этим обер-капитаном? Вот уж кто вволю напился сербской крови. А сколько сербов ограбил по заказу австрийцев, но еще больше для себя самого. Зачем вы его спросили, рад ли он, что освободил свою землю от турок? — сказал Новак, словно это не пурпурный своим вмешательством смутил Исаковича.
— А что тут такого? — я решил прикинуться дурачком.
— Разумеется, он рад, теперь может грабить Сербию. При турках не мог.
— Ну ладно, а ты? Ты-то рад, что. Сербия освобождена от турок?
— На этот вопрос нелегко ответить.
— Правда? А почему?
— Потому что ответ зависит от ожиданий.
— Каких ожиданий? Разве австрийцы не владеют Сербией уже двадцать лет, и разве турки не пробыли здесь еще дольше?
— Я не это имел в виду. Смотрите: если вы ожидаете самого худшего или чего-то чуть-чуть получше, чем самое худшее, то, что придет, покажется вам прекрасным. Если же ждете самого лучшего, а будет на самую малость хуже, то вы воспримете это как нечто ужасное.
— И?
— Сербы после турок ждали самого лучшего.
— И теперь разочарованы, — сделал я вывод.
— Да, но это еще не конец, из чего следует, что это еще не самое худшее… — он говорил с большими паузами между фразами.
— Я тебя слушаю.
— Австрийцы в Сербии продержатся недолго. Все уже знают, что турки вернутся. И ждут самого худшего.
— И?
— А как там в аду? — повторил свой вопрос регент, словно забыв наш недавний разговор. Я хотел было огрызнуться, но сдержался и проговорил:
— В аду жарко. Там южнее, чем на юге. Солнце никогда не заходит. Все раскалено, а все, что может гореть, горит. Небо желтого цвета, нет ни холодка, ни тени, и от этого света, который сияет непрерывно с никогда не ослабевающей силой, ничего не видно.
— Что же это за наказание, если ничего не видно? — повторил он вопрос, словно не задавал его только что.
— Не обязательно видеть, достаточно просто знать, — давай, посмотрим, кто кого, подумал я.
— Но есть много дураков, которые знают только то, что видели, — я не поверил своим ушам.
— Да, ваше высочество, и все эти дураки в аду.
— Турки не повторят ошибку пяти десятилетней давности… — перебил меня мой слуга, — когда они мстили сербам за Австрию. И не будет ничего общего с самым худшим. Понимаете?
— Не вполне.
— Из-за
— Это ты на меня намекаешь, нерадивый слуга?
— Не понимаю, — снова подал голос Вюртембергский, — как это так, что холодно и никогда нет солнца, а одновременно жарко и солнце светит непрестанно? И как это, что в аду нет дураков, а опять же все дураки в аду? Что же из этого верно?
— И то, и другое, — ответил я.
Перед нами уже показались ворота, которые охраняли въезд в немецкую часть города. Но еще до того, как мы пересекли линию принца Евгения, я заметил, что пурпурного с нами нет.
Глава пятая
Калемегданская крепость
Я — герцогиня Мария Августа Турн-и-Таксис, состоящая в браке с принцем Александром Вюртембергским, бывшим в свое время регентом Сербии. Я родила троих сыновей, каждого из них зовут Евгений, в честь Евгения Савойского, покровителя моего мужа, и одну дочь, Катарину. В Сербию, то есть в Белград, я приехала в 1730 году, а покинула его в 1737. Все мои дети появились на свет после отъезда из Белграда.
С человеком, о котором вы меня спрашиваете, я познакомилась в Белграде, осенью 1736 года. Говорят, что он появился там днем раньше, но я впервые увидела его, когда барон Шмидлин показывал ему белградскую крепость на Калемегдане.
Как он выглядел? Обыкновенно, совершенно обыкновенно. Среднего роста, с русыми волосами, карими глазами, без каких-то бросающихся в глаза особых примет. Нет, он не хромал. Говорил по-немецки без ошибок, хотя чувствовалось, что этот язык для него не родной, кроме того, как мне сказали, он разговаривал и по-сербски, и по-венгерски. Знаю, что он читал какие-то книги на французском и английском. Нет, он не показался мне подозрительным, более того, я тогда считала, что мне представилась редкая возможность встретиться с исключительно образованным человеком.
Вы хотите, чтобы я вам рассказала все как было?
Простите, я не расслышала.
Не пропуская ни одной мелочи?
Вы сами решите, что мелочь, а что нет?
Был на редкость солнечный и теплый день. Бабье лето. Я пошла на прогулку, одна, мне нравилось в одиночку гулять по Калемегдану. Пройдя через Краль-Капию, я поднялась на возвышение, слева от колодца, и остановилась полюбоваться устьем и землями на другом берегу Савы и Дуная. Величественная картина. Тогда я этого не понимала, но теперь мне ясно, что именно оттуда открывается первый и красивейший вид на Европу. Объяснить? Первый потому, что именно отсюда и начинается Европа, а красивейший потому, что никому так не видна Европа в ее истинном значении, в ее истинной беспомощности и ее истинной мощи, как тому, кто стоит за ее пределами и иногда жалеет, что не может в нее войти, а иногда радуется, что находится не в ней. Не понимаете? Это не так уж и важно.