Страх и его слуга
Шрифт:
— Я ищу женщину.
— Здесь много женщин.
— Я ищу душу, которая страдает и любит.
— Зачем?
— Я человек богатый и с хорошим вкусом. У меня есть почти все, и я почти все знаю. Но что это для меня значит без родственной души, которая умеет страдать и умеет любить?
— Звучит не бог весть как романтично.
— Правда всегда звучит обыденно и приземленно.
— Скорее вы не особо сильны в остроумии.
— В любви это так. Когда я влюблен, я словно утрачиваю способность говорить, ибо истинная любовь заикается, а низменные интересы поют.
— Вы
Вы правы, она вывела меня из себя тем, что все время шептала. Если это была Мария Августа, то на связь с ней нечего было и надеяться, видимо, эта женщина не для меня. Мелкие души меня не интересуют. Я люблю души широкие и злые.
Я освободился от шептуньи с помощью двух-трех неучтивых фраз, ибо, судя по нашему разговору, у меня вряд ли был шанс получить какие-то ценные сведения.
Я наливал себе токайское и смотрел в южное окно. То и дело сверкали молнии и гремел гром, словно лето было не бабье, а настоящее. Дождь лил не переставая, в зале стало влажно и душно. Я не мог вспомнить ни одной столь продолжительной грозы. И снова принялся осматриваться по сторонам, не мелькнет ли где-нибудь мадам де Помпадур. Если кто-то от вас прячется, он наверняка может быть вам полезен.
Вскоре я увидел ее. Она разговаривала с регентом. Я попытался незаметно приблизиться к ним. Но самое близкое расстояние, на которое я сумел подобраться, оказалось недостаточным, чтобы различить голоса. Я видел, как мадам де Помпадур нежно взяла регента за руку, я был достаточно близко, чтобы заметить ее легкий, я бы сказал, наклон к Вюртембергскому… Заметил я и то, как другой рукой она осторожно накрыла руку регента. От меня не укрылось, как она ее погладила и как он высвободил свою руку. Я решительно приблизился к ним. Они говорили совсем недолго, и я успел все услышать. Потом он отошел. Она вскрикнула: — Регент! — и закрыла рукой свою маску.
По-видимому, открыли окна или двери, потому что я почувствовал резкий порыв ветра. Полетели парики. Мадам де Помпадур продолжала стоять, а ее парик в стиле французского двора — сидеть на голове. Устоял перед сквозняком, я имею в виду парик. Но музыка замолкла. Танцующим тоже пришлось остановиться.
Я предположил, что мадам де Помпадур была одной из любовниц регента. Этому соответствовал и ее костюм любовницы Людовика XV. У регента было много любовниц, об этом в Вене даже и не сплетничали. Другое дело, если бы у него их не было. Насколько, однако, мне удалось изменить времена и нравы.
Дверь или окна по-прежнему оставались открытыми, сквозняк становился все сильнее. Стало довольно холодно. По дворцу словно пронесся ураган. Я почувствовал необходимость схватиться за колонну. Мои руки похолодели. Я закрыл глаза.
Открыл я их только спустя несколько мгновений, после того как ветер прекратился. И тут же увидел этого человека. Он стоял в центре зала, окруженный мужчинами и женщинами в маскарадных костюмах. Он был без маски, а его белая рубашка — в пятнах свернувшейся крови. Его волосы слиплись,
Он крикнул:
— Регента!
Регент в мгновение ока оказался перед ним.
— Поручик Маккензи, — он едва успел встать по стойке «смирно». — Ниш пал!
Вюртембергский молчал, остальные зашумели.
— Ниш пал. Генерал Доксат подписал с турками соглашение. Он сдал им город при условии, что они дадут народу и армии возможность уйти. Они отступают. Десять тысяч сербов и еще сколько-то евреев, вместе с армией. Бегут на север. Через неделю будут в Белграде. Если турки сдержат слово и не нападут на них.
— Ниш пал, — повторил регент как бы сам себе.
Несколько человек подошли к Маккензи и вывели его из зала.
Дверь закрыли, хотя ветер прекратился.
Заиграла музыка. Пары в маскарадных костюмах снова танцевали, и развевающиеся юбки мешали мне дальше наблюдать за регентом.
Кто-то рядом со мной спросил по-сербски:
— Что случилось?
Другой голос ответил:
— Ничего.
Я посмотрел на окна. Больше не было ни молний, ни грома. Казалось, погода прояснилась. Зажгли погасшие от ветра свечи, стало светлее, чем было до того, как пришли плохие новости.
Я снова налил вина и по другую сторону стола увидел Жанну Орлеанскую. Я громко обратился к ней:
— Разве вы не должны быть в Нише?
Она обошла весь стол только для того, чтобы снова иметь возможность отвечать мне шепотом:
— Англичан я ненавижу больше.
Я налил вина в ее полупустой бокал. Она проявляла упорство, и это мне нравилось. Она дотронулась до меня пальцем другой руки, давая тем самым знать, что вина больше не хочет. Это получилось очень женственно. Я спросил:
— Мадам де Помпадур?
— Если бы Жанна Орлеанская была мужчиной, никто бы ее не запомнил, — прошептала она. — Здесь никто не переодет. Люди вообще не умеют переодеваться. В кого бы не переоделись, они все равно переодеваются в самих себя. Вся наша цивилизация основана на успешном притворстве.
— Почему?
— Потому что легче носить свое «я», если объявить его фальшивым. Правда неприлична, а вовсе не обыденна, как вы сказали. Правда невыносима. Я сама себе неприлична и невыносима, и такими же кажутся мне все другие.
Как же исстрадалась эта душа! Я не ошибся, когда в первый раз составил о ней свое мнение. Как я люблю страдающие души, как я их люблю, так же как и те, которые никогда не знали страданий. Но те, другие, абсолютно счастливы и абсолютно скучны.
— Во что же вы тогда верите? — спросил я.
— В город, — прошептала она и выпила вино до дна.
— Город?!
— Да, в город, как Белград.
Герцогиня обезумела от любовных страданий, это было единственное разумное объяснение. Быстрая перемена мнения — это несомненное следствие безумия. Она налила себе вина. Выпила полный бокал и снова налила. Я почувствовал себя лишним. И неожиданно уставшим.