Шрифт:
Пролог
3-го мая 1958 года
Если деревянный ящик, шесть футов на девять, водруженный на четырехколесный прицеп, можно назвать конторой — значит, я сидел в своей конторе. Я сидел в ней уже четыре часа, от наушников болела голова, и с моря и с окрестных болот надвигалась ночная мгла. Но я готов был сидеть так всю ночь напролет — только эти наушники и связывали меня теперь с тем единственным, что существовало для меня в целом мире.
Питер должен был появиться на моей волне часа три назад. Путь от Баракквилла на север — долгий путь, но мы летали по этому маршруту уже раз двадцать. Наши три самолета имели немалый стаж, однако
Поэтому не было абсолютно никакой причины, по которой они не могли бы ответить на мой сигнал. Судя по времени, они уже должны были миновать зону наилучшей слышимости и взять курс на север, к цели их полета — Тампе. Неужели они ослушались моих указаний — идти в обход через Юкатанский пролив — и вместо этого полетели прямо над Кубой? В те дни самолеты, пролетающие над раздираемой войной Кубой, могли столкнуться с любыми неприятностями. Мне это казалось просто невозможным, а когда я вспоминал о грузе, который они везли, то и просто невероятным. Там, где была хоть какая-то доля риска, Пит был даже осторожнее и предусмотрительнее меня.
В противоположном углу моей конторы на колесах тихо звучало радио. Оно было настроено на станцию, которая вела передачи на английском языке, и уже второй раз какой-то сельский гитарист тихо напевал песню о смерти не то жены или возлюбленной, не то матери — я не разобрал, кого именно. Песня называлась «Моя красная роза побелела». Красное — жизнь, белое — смерть. Красное и белое были также цветами самолетов нашей Транс-Карибской авиакомпании. Поэтому я был рад, когда песня кончилась.
Кроме радиоприемника, в конторе почти ничего не было. Рабочий стол, два стула, шкаф для документов. Зато приемник был большой, питаемый мощными кабелями, которые были пропущены через дыру в двери и змеились по траве и грязи мимо предангарной площадки до самого здания аэропорта. Правда, было еще зеркало. Элизабет повесила его в тот единственный раз, когда приходила сюда, и у меня не хватило духу снять его со стены. Я посмотрел в зеркало, и это было ошибкой. Черные волосы, черные брови, синие глаза и белое, как мел, осунувшееся лицо — все это напоминало мне об отчаянной тревоге, которая владела мной. Как будто я нуждался в этом напоминании! Я отвел глаза от зеркала и уставился в окно. Это было ненамного лучше. Единственное преимущество заключалось в том, что я больше не видел собственного отражения. Собственно говоря, я почти ничего не видел. Даже в более удачное время из этого окна не многое увидишь — только плоские, пустынные, безжизненные болота, которые протянулись на десять миль от аэропорта Стэнли Филд до Велайза, а теперь, когда в Гондурасе начался период дождей, — лишь струи воды, периодически набегавшие на стекло, да низко несущиеся по небу разорванные тучи, которые поливали потрескавшуюся и дымящуюся землю косым дождем и превращали мир за окном в какую-то прозрачную серую мглу. Я стал вновь выстукивать наши позывные, но результат был таким же, как и в последние пять сотен попыток — молчание. Я проверил, в порядке ли прием, и услышал быстрые, сменяющие друг друга обрывки голосов, пение. После этого я настроился на ту же волну.
Наша Транс-Карибская авиакомпания выполняла один из самых важных рейсов, а я застрял здесь, в нашей крошечной «конторе», в бесконечном ожидании карбюратора, который все не могли привезти. И пока я его не получу, эта красно-белая машина, застрявшая там, в пятидесяти ярдах от меня, на бетонированной площадке перед ангаром, так же нужна мне, как темные очки в проливной дождь!
В том, что они вылетели из Баракквилла, я был уверен. Три дня назад, когда я прибыл сюда, пришло первое известие, и в этой шифрованной телеграмме не было ни единого намека на какие-либо неполадки. И все было в высшей степени засекречено, в курсе дела были только трое постоянных сотрудников. Ллойд был готов пойти на риск, даже при условии выплаты небывало большой страховой суммы. Даже известие по радио о вчерашней попытке государственного переворота, предпринятой продиктаторскими элементами, не очень меня обеспокоило, ибо, хотя вся военная и гражданская авиация была задержана на аэродромах, иностранные воздушные линии продолжали действовать. При нынешнем состоянии своей экономики Колумбия не могла себе позволить обидеть даже самого последнего иностранца, а мы как-никак подходили как раз под эту рубрику.
Но я решил не полагаться на случай. Я телеграфировал Питу, чтобы он захватил с собой Элизабет и Джона. Если бы 4-го мая — то есть завтра — враждебные элементы действительно захватили власть и обнаружили нашу деятельность, то Транскарибской авиакомпании пришлось бы жарко. К тому же еще эта баснословная плата за один только грузовой рейс в Тампу…
Внезапно в наушниках послышался треск. Слабый, прерывистый, но с определенной частотой. Как будто кто-то пытался настроиться на нашу волну. Я переключил диапазон на максимальную громкость и стал слушать так внимательно, как никогда раньше не слушал. Нет. Ничего… Ни голосов, ни сигналов Морзе — вообще ничего. Я ослабил один из наушников и потянулся за пачкой сигарет.
Радио все еще работало. И в третий раз за этот вечер кто-то снова пел: «Моя красная роза побелела».
Это уже стало невыносимо. Я сорвал наушники, бросил их к радио, выключил его резким рывком и достал из-под стола бутылку. Налив стакан виски, я снова надел наушники.
— Си-Кью-Ар вызывает Си-Кью-Эс! Си-Кью-Ар вызывает Си-Кью-Эс! Вы меня слышите? Перехожу на прием…
Виски выплеснулось на стол, стакан упал на дощатый пол и со звоном разбился. Я снова схватился за передатчик.
— Я — Си-Кью-Эс! Я — Си-Кью-Эс! — закричал я. — Пит? Это ты, Пит? Прием!
— Я… Идем по курсу. Извини за задержку… — Голос его звучал слабо и издалека, но даже сквозь металлический призвук аппарата было слышно, что Пит напряжен и едва сдерживает гнев.
— Я сижу здесь уже много часов! — Несмотря на облегчение, в моем голосе тоже прорывались гневные нотки, но я сразу же устыдился их. — В чем дело, Пит?
— Кое-что произошло… Какой-то странный шутник узнал, что за груз у нас на борту… А может быть, мы ему просто не понравились… Вот он и подложил под рацию взрывчатку. К счастью, у Берри целый ящик запасных деталей. Он только сейчас все наладил…
Лицо у меня было мокрым от пота, руки дрожали. Дрожал и мой голос, когда я снова заговорил:
— Значит, кто-то подложил бомбу? Кто-то пытался взорвать самолет?
— Вот именно.
— Кто-нибудь… Кто-нибудь пострадал? — Я со страхом ждал ответа.
— Успокойся, брат, только рация.
— Слава Богу! Будем надеяться, что на этом все кончится.
— Не беспокойся. Кроме того, у нас теперь есть сторожевой пес: уже полчаса, как нас сопровождает американский военный самолет. Должно быть, из Баракквилла радировали, чтобы нам дали охрану. — Питер сухо рассмеялся. — В конце концов, американцы заинтересованы в грузе, что у нас на борту…
— Что за самолет? — Я был озадачен. Нужно быть превосходным пилотом, чтобы без всяких указаний по радио найти над Мексиканским заливом в двухстах или трехстах милях от берега летящий самолет. — Вас об этом предупредили?
— Нет, но не беспокойся. Вполне нормальный самолет. Все в порядке — мы только что с ним переговорили. Там знают все и о нас, и о нашем грузе. Старый мустанг, оборудованный для дальних полетов. Не хуже реактивного.
— Понятно! Ваш курс?
— 040.
— Положение?
Он что-то ответил, но я не разобрал, усилились помехи.
— Повтори, пожалуйста!
— Берри как раз определяет местоположение. Он был слишком занят починкой рации и перестал следить. — Пауза. — Он просит две минуты.
— Дай мне Элизабет.
— Пожалуйста.
Снова пауза, затем — голос, который был для меня дороже всего на свете:
— Хелло, родной мой! Прости, что напугали тебя! — Это был голос Элизабет, и слова, которые она сказала, были как раз типичны для нее: она, видите ли, просит прощения за то, что напугали меня, а о себе ни слова.