Страх открывает двери
Шрифт:
Я наклонился вперед и сжал руки. Глаза всех присутствующих были устремлены на меня, но я смотрел только на судью. В душном зале не звука, только жужжание мухи под потолком и тихие вздохи веерообразного вентилятора над головой.
— В результате слежки выяснилось, что Тэлбот и Моран укрылись в помещении склада в районе Темзы…
Теперь судья Моллисон читал медленно, даже с остановками, как будто ему было нужно время, чтобы оценить все значение произносимых слов.
— Окруженные преступники игнорировали приказ сдаться, и в течение двух часов все попытки полиции, вооруженной автоматами и слезоточивыми бомбами, были безрезультатными. Вследствие взрыва в помещении возник пожар большой силы, все выходы были под наблюдением, но попыток выйти из склада не последовало.
— Пистолет малого калибра, шериф! Вы имеете представление?
— Имею… — На лице шерифа было холодное и подлое выражение, и голос его вполне соответствовал выражению его лица. — Насколько я знаю, есть только один пистолет этого типа — немецкий «лилипут».
— То есть именно такой пистолет, который имел при себе заключенный, когда его арестовали. — Это было утверждение, а не вопрос. — И к тому же на его левой руке кольцо с рубином. — Судья снова покачал головой, потом надолго уставился на меня. И было видно, как недоверие постепенно переходит в твердое убеждение. — Леопард никогда не меняет своих пятен! Вы обвиняетесь в убийстве, возможно, в двух… Кто знает, что вы сделали на этом складе со своим помощником и сообщником? Это его труп был обнаружен на складе, а не ваш!
Весь зал замер от напряжения и страха. Сейчас звук упавшей булавки показался бы ударом грома.
— Убийство полицейского… — Шериф облизал пересохшие губы, взглянул на Моллисона и повторил эти слова шепотом: — Убийство полицейского! В Англии за это вздернут за шею, не так ли, судья?
Последний к тому времени уже, кажется, вновь обрел утраченное было равновесие.
— В компетенцию нашего суда не входит…
— Воды!
Это был мой голос, но даже в моих ушах он прозвучал не более чем утробный хрип. Я наклонился вперед, слегка пошатываясь и опираясь одной рукой о барьер, а другой прикладывая к лицу носовой платок. У меня было достаточно времени, чтобы составить в уме точный план действий, и мой вид, как я надеялся, производил нужное впечатление.
— Я… мне кажется, я умираю… Неужели… неужели здесь нет воды?
— Воды? — В тоне судьи прозвучали одновременно и нетерпение, и сочувствие. — Боюсь, что…
— Вон там, — простонал я, едва заметно махнув рукой в пространство позади охранявшего меня полицейского офицера. — Умоляю…
Полицейский обернулся — я был бы очень удивлен, если бы он этого не сделал, — и в то же мгновение я, изогнувшись, ударил его левой рукой пониже пояса. Попади я тремя дюймами выше, и его плотный пояс с тяжелой металлической пряжкой переломил бы мне кисть. Еще не успел замереть крик в тишине потрясенного зала, а я уже оттолкнул его как раз в тот момент, когда он собирался упасть, выхватил из его кобуры тяжелый «кольт» и деликатно помахал им перед всеми присутствующими. И все это еще до того, как полицейский, кашляя и задыхаясь, успел грохнуться на дощатый пол.
Я быстро окинул взглядом весь зал. Человек с переломленным носом уставился на меня с той степенью изумления, какую только могли выразить грубые черты его лица: нижняя челюсть отвалилась, а огрызок сигары неправдоподобно повис на нижней губе. Девушка с темно-русыми волосами наклонилась вперед, глаза ее были испуганными, а рука прижата ко рту. Судья перестал быть судьей и превратился в своё восковое изображение, только что вышедшее из-под руки скульптора. Клерк, репортер и дежурный у двери остолбенели, а школьницы и их наставница, старая дама, продолжали таращить глаза. Однако любопытство на их лицах сменилось страхом. У той, что сидела ко мне ближе всех, брови полезли на лоб, а губы задрожали — казалось, что она вот-вот заплачет или закричит. В душе я понадеялся, что она все-таки не закричит, но в следующее мгновение я уже понял, что это не имеет никакого значения, — ведь и то, что произошло, наверняка вызовет взрыв криков и воплей. К тому же шериф вовсе не был так беззащитен, как я думал вначале: он уже вынимал пистолет.
Правда, его движения были отнюдь не такими острыми и ловкими, к каким я привык по фильмам моей юности. Длинные полы его куртки мешали ему, мешали и подлокотники кресла. Прошло целых четыре секунды, прежде чем он успел вытащить свой пистолет.
— Не советую делать глупостей, шериф! — сказал я. — Ведь пушка в моей руке нацелена прямо на вас!
Но судя по всему, храбрость этого человека была обратно пропорциональна его росту. По его глазам, губам, обнажившим его тесно сжатые прокуренные зубы, можно было сразу сказать, что его не остановить — разве что одним способом. Я вытянул руку и поднял револьвер так, что дуло его приходилось на уровне моих глаз (тот фокус бьющего-без-промаха-Дэна — стрелять от бедра — годится только для кино), и, как только рука шерифа выпуталась из складок его куртки, нажал на спуск. Резонирующий звук тяжелого «кольта», многократно усиленный акустикой этого маленького зала, заглушил все остальные звуки. Никто не мог сказать, вскрикнул ли шериф, поразила ли пуля его руку или пистолет, который он в ней держал, ясно было только одно, что мы видели: правая рука и весь правый бок шерифа судорожно передернулись, и его пистолет отлетел и шлепнулся на стол в нескольких дюймах от блокнота ошеломленного репортера.
А мой «кольт» уже был направлен на человека у двери.
— А ну-ка, идите сюда, дружок! — пригласил я его. — А то у вас такой вид, будто вы размышляете, а не позвать ли на помощь!
Я дал ему пройти несколько шагов по проходу, как вдруг услышал у себя за спиной какую-то возню. Я мгновенно обернулся.
Но можно было и не спешить. Полицейский офицер, правда, поднялся на ноги, но это было все, на что он способен. Он сгибался почти пополам, прижимая одну руку к животу, а другой почти касаясь пола. Ко всему прочему, он надрывно закашлялся и словно ловил ртом воздух, чтобы заглушить боль. Потом он медленно поднял голову, но все равно стоял сильно согнувшись. В лице его не было и тени страха, а только боль, гнев, стыд и решимость победить или умереть.
— Отзови свою овчарку, шериф! — твердо сказал я. — Иначе в следующий раз ему действительно плохо придется!
Тот обжег меня взглядом и выплюнул лишь одно непечатное слово. Он сидел скорчившись в своем кресле, крепко зажав левой рукой запястье правой. Судя по внешнему виду, он был слишком занят своими собственными неприятностями, чтобы еще думать о чужих.
— Отдай пистолет! — прохрипел полисмен. Даже эти слова он выдавил с трудом, словно что-то сжимало ему горло. Потом он, шатаясь, шагнул в мою сторону. Нас разделяло не больше шести футов. Он был еще почти мальчик — вряд ли ему было больше 22–23 лет.
— Судья! — попросил я настойчиво.
— Не делайте этого, Донелли! — судья Моллисон вышел из своего оцепенения. — Не делайте этого. Этот человек — убийца! Ему уже нечего терять! Стойте, говорю я вам!
— Отдай пистолет! — Слова судьи Моллисона не произвели на офицера никакого впечатления. Голос Донелли звучал деревянно, без всяких эмоций — как звучал бы голос человека, который принял решение уже так давно, что оно успело превратиться в единственную и всепоглощающую идею всей его жизни.
— Не двигайся с места, сынок, — сказал я спокойно. — Ведь судья правильно сказал: мне нечего терять! Один шаг вперед, и я выстрелю тебе в бедро. А ты представляешь, Донелли, что может сделать на таком расстоянии одна свинцовая пуля? Попав тебе в бедро, она разобьет бедренную кость, да так, что ты на всю жизнь останешься хромым, как я. А если она к тому же заденет артерию, то ты наверняка истечешь кровью, прежде чем… Да стой же ты, дурень!
Второй раз в зале суда прогремел выстрел из «кольта». Донелли распростерся на полу, обхватив руками ногу выше колена и уставившись на меня каким-то удивленным и потемневшим взглядом.