Страх
Шрифт:
– Игорь, - говорю, - Тебе сколько лет?
Зыркнул исподлобья:
– Тридцать восемь! А что?
На вид - старше. Соврал, или хмельная жизнь поизносила? И опять: про женщин, про крутизну свою. Я молчу: тема скользкая. Запросто человека обидеть можно. А вот Семен молчать не стал: начал дразнить да подзадоривать. Язык у Семена едкий, злой. Глаз цепкий. А тут еще проигрыш. Да и Саёныч его побаивается - чего стесняться?
– Бабник, - говорит,- а что ж ты дешевым котом вокруг Наськи ходишь? Как подступить не знаешь? Аль Леха боишься?
– Боюсь!
– говорит.
– Он
– Так и женился бы!
– и мне подмигивает.
– А то вот Валек опередит!
– А правда,- говорю.
– Что б тебе, Игорь, не жениться? Девушка славная...
Здесь, как в старину - двадцать лет разницы - не препона.
– Ха!
– Саёныч подергал себя за бородку, а потом нашелся: - Глаз у нее дурной!
– Ум у тебя дурной!
– отрезал Семен и опять мне украдкой подмигнул.
– Кто тебе наплел?
– Да все! Бабка моя...
– Ща! Бабка! Значит так, Саёныч: Леха нет. Вернется сам знаешь когда. Вот и карты тебе. Струсишь - нет тебе больше моего уважения!
– Да она меня пошлет!
– Пошлет - с меня пузырь! Давай, Саёныч! Что кота за яйца тянуть? Как считаешь, Валек? Или сам на глазок взял? Видали, как ворковали?
– Хорош болтать!
– говорю.
– А тебе, Игорь, если девушку обидишь...
Оба они так и покатились.
– Сказал!
– проговорил Семен, отсмеявшись.
– Да она одной рукой Саёныча в узел завяжет, а другой козлинку ему причешет! Обидишь! Ха-ха! Давай, Саёныч, не брызгай! Пошли!
– Ну и валите!
– говорю.
– А я спать лягу!
– Спи, бугор! У тебя, небось, баб - шестью руками не перемять!
И принялся собирать карты. Сегодня он проиграл. Немного, рубля два. Но считать не стали. Саёнычу - до того ли? А мне наплевать. Словчил человек - да и Бог с ним! Моих там - копеек шесть. Так и уснул. И нисколько, клянусь, не ревнуя!
Уснул - проснулся. Как всегда: на озеро. Воротился, умял полбуханки хлеба с молоком теплым и опять ушел.
Побродил часа три - что-то мне не в кайф. Бывает, знаете, мучит что-то, свербит, а что - не поймешь. Воротился в поселок. Чувствую: неладно. Иду по улочке - навстречу никого. Но во дворах - недоброе какое-то шевеление. Пришел к подворью Лехову, калитку отворил - Настя. Мимо. На улицу. И тоже: ни "как погулялось?", ни улыбки даже. Зыркнула и отвернулась.
Вот тут мне совсем неуютно стало, хотя вины за собой не знал.
"Должно быть,- рассуждаю, - Игорь с Семеном что-то натворили, а мне - за компанию."
Пришел к себе - Семен!
Да такой, что мне худо стало: как на десять лет мужик постарел!
На столе - водка. Пустая почти бутылка. Глянул на меня: глаза красные, несчастные, как у собаки больной. И трезвые.
– Что ж ты, - говорю, - сам с собой водяру жрешь?
А он встает, берет молча из буфета второй стакан, еще один пузырь из сумки своей вытаскивает:
– Помянем,- сипит,- души грешные Игоря и Семена!
– наливает по ободок и разом стакан опрокидывает.
– Ты что,- говорю,- охренел? Ты ж живой!
А потом смекнул, взял его за шкирку:
– Эй! Что с Саёнычем?
– Мертвый!
– бормочет.
– И я мертвый! Кончено. Кранты. Пей!
Думаю, спятил.
– Не буду я пить!
– рычу.
– Что ты такое мелешь?
– Правду!
Посмотрел злобно и тоскливо, взял стакан и выпил, как
воду пьют: в три глотка.
– Нету Саёныча!
– и всхлипнул.
– Как - нету?
– Не... не знаю...
– и, рассверепев вдруг: - Медведь задрал! В доме! И его и бабку! Понял?!
И заревел.
Дико так: мужик - плачет! Самому разнюниться впору. Так меня это поразило, что про Саёныча я сразу и не понял. А когда понял, сам не заметил, как свой стакан опростал.
Сел с Семеном рядом, обнял его, к себе развернул:
– Сам, что ли, видел?
А он мне, с яростью:
– А то как же! Хошь - и ты пойди, полюбуйся! Из района еще не приехали, не забрали!
– И, поспокойнее: - Я ж его и нашел! Иди, погляди, коль интересно! Медведя видал?
– Ну!
– говорю. А сам: как будто издали. Как будто - в стороне. Не я, а кто-то другой сидит на лавке, выспрашивает...
– Ну?
– Вот те и "ну"! Пришел я к нему, верней, ко двору бабкиному, вижу: забор за домом - в щепы, а в огороде - следы медвежьи. Огромные! От самого крыльца. Я в дом. А там...
– помолчал.
– От Саёныча, считай, одни куски остались... В кровище все... У бабки полчерепа снесено, скальп содран... Слыхал, как медведь бьет? То-то! Как глаза закрою - так все и стоит! Валька! Налей, корешок! Выпьем за душу грешную!
Смотреть я не пошел. Вы бы, думаю, тоже не пошли. И ужинать, ясное дело, я тоже не пошел. Так сидели. Пили. А уж с третьей бутылки Семен поведал мне, что довел-таки вчера Саёныча до заветной двери. А как тот постучал да впущен был ушел. Может, Настасья выставила его через минуту, может - ночевать оставила. Это уж только она теперь и знает. Стало мне ясно, отчего она мимо меня сегодня смотрела. Шутка ли? Только был у тебя человек, а тебе говорят: нету его! Медведь задрал... Мерзко было с моей стороны даже и не зайти тем вечером к девушке, но не зашел. Напился страшно, до невменяемости. Ночью проснулся мордой на грязном полу. Голова - сполошный колокол. Побрел на улицу, отлил, проблевался, голову в бочку с дождевой водой сунул - полегче стало. Поглядел на дом хозяйский: два окна горит. Но никаких мыслей во мне от того не возникло. Напился из той же бочки, побрел в домик. Хотел Семена, что на стуле спал, переложить, - не смог. Ослаб. Упал на постель да в кошмар провалился. Все, как Семен рассказывал, да и похуже: тела выпотрошенные, кровь, вой нечеловечий... Кошмар, то есть.
Проснулся поздно, Семен уже ушел.
Проглотил кружку холодной воды, побрел к озеру. На встречных глядя, понял: не одни мы были вчера с Семеном.
Солнце уже успело нагреть тонкий слой на поверхности озера, когда я окунул в него вялое тело. Вода, как всегда, помогла. Обратно шел уже человек, а не живые мощи. Насти во дворе не застал и тому не огорчился. Чувствовал себя паскудно. Однако ж, она меня не забыла: на столе стоял бидон с молоком и комнатка моя была прибрана. Тогда уж мне вдвойне стыдно стало: за бесчувственность и за свинарник, что после себя оставил.