Страхи мудреца. Книга 2
Шрифт:
Фелуриан резко приподнялась. Она провела рукой перед глазами и произнесла слово, колючее, как битое стекло. В голове громовым раскатом взорвалась боль. В глазах начало темнеть. Я ощутил во рту вкус крови и горечи.
Потом мир вновь сделался отчетливым, я едва не упал, но успел взять себя в руки.
Фелуриан нахмурилась. Выпрямилась. Встала. С сосредоточенным лицом шагнула вперед.
Стоя, она оказалась не такой уж высокой и ужасной. Ее голова едва доставала мне до подбородка. Черные волосы ниспадали вниз копной тени, прямо как лезвие ножа, пока не касались ее выпуклых бедер. Она была хрупкой,
Она сделала еще шаг. Всего лишь выдвинула ногу вперед, и все же это простое движение было подобно танцу, и ненарочитое колыхание ее бедер завораживало, как огонь. Один лишь свод ее босой стопы говорил о сладострастии больше, чем все, что я повидал за свою недолгую жизнь.
Еще шаг. Ее улыбка была широкой и яростной. Она была прекрасна, как луна. Ее могущество окутывало ее точно плащ. Воздух дрожал от него. Могущество простиралось за ней, точно широкие незримые крылья.
Теперь, когда она была так близко, что я мог бы коснуться ее, я ощущал, как гудит и трепещет в воздухе ее сила. Желание вздымалось вокруг меня, точно морские волны в бурю. Она воздела руку. Коснулась моей груди. Я содрогнулся.
Она встретилась со мной взглядом, и в сумраке ее глаз я вновь увидел четыре отчетливо выписанные строки песни.
Я пропел их вслух. Они вырвались из меня, точно вспугнутые птицы в небо.
И внезапно мой разум вновь очистился. Я перевел дух, не отпуская ее взгляда. Я снова запел, и на этот раз я был полон ярости. Я в голос выкрикнул четыре резкие ноты. Они были упруги, светлы и тверды, как железо. И, когда они прозвучали, я почувствовал, как ее сила дрогнула — и разлетелась вдребезги, не оставив в опустевшем воздухе ничего, кроме боли и гнева.
Фелуриан вскрикнула и села, так внезапно, будто у нее подкосились ноги. Она обняла колени и свернулась в комочек, глядя на меня огромными испуганными глазами.
Я огляделся и увидел ветер. Но не так, как мы видим дым или туман. Я увидел сам ветер, вечно переменчивый. Он выглядел знакомым, как лицо забытого друга. Я расхохотался и раскинул руки, дивясь его изменчивой форме.
Потом я сложил руки горсточкой и дохнул в образовавшееся пространство. Я произнес имя. Я взмахнул руками и сделал свое дыхание тоненьким, как паутинка. Дыхание взметнулось, окутало ее и вспыхнуло серебряным пламенем, которое плотно объяло ее своим переменчивым именем.
Я держал ее над землей. Она смотрела на меня со страхом и недоверием, ее черные волосы плясали, как второе пламя внутри первого.
Тогда я понял, что могу ее убить. Это было бы так же легко, как бросить на ветер листок бумаги. Но мне сделалось дурно от одной мысли — это было все равно что оборвать крылышки бабочке. Убить ее означало уничтожить нечто чуждое и чудесное. Без Фелуриан мир стал бы беднее. Он бы меньше мне нравился. Это было все равно что разбить лютню Иллиена. Не только оборвать жизнь, но еще и сжечь библиотеку.
С другой стороны, на карту были поставлены моя жизнь и мой разум. Я полагал, что без Квоута мир тоже сделается менее интересным.
Но убить ее я не мог. Не таким образом. Я не мог использовать свою
Я заговорил снова, и ветер опустил ее на подушки. Я сделал разрывающее движение, и серебряное пламя, некогда бывшее моим дыханием, сделалось тремя нотами оборванной песни и умчалось играть меж деревьев.
Я сел. Она откинулась на подушки. Несколько долгих минут мы смотрели друг на друга. Ее глаза вспыхивали то страхом, то опасением, то любопытством. Я видел в ее глазах отражение себя обнаженного среди подушек. Моя сила покоилась белой звездой у меня на челе.
А потом я почувствовал, что все угасает. Забывается. Я осознал, что имя ветра более не пребывает у меня на устах, и, оглядевшись, не увидел ничего, кроме пустого воздуха. Я пытался сохранять внешнее спокойствие, но, когда все это покинуло меня, я почувствовал себя лютней с перерезанными струнами. Сердце сжалось от такого ощущения потери, какого я не испытывал с тех пор, как погибли мои родители.
А в воздухе вокруг Фелуриан возникло слабое мерцание — обрывки ее силы возвращались к ней. Однако я не обратил на это внимания: я изо всех сил боролся, пытаясь удержать хотя бы часть того, что только что узнал. Но это было все равно что удерживать песок, убегающий сквозь пальцы. Если вы когда-нибудь видели во сне, что летаете, а потом, проснувшись, с разочарованием понимали, что забыли, как это делается, тогда вы отчасти способны понять, что испытывал я.
Оно угасало постепенно, и вот, наконец, не осталось ничего. Я ощущал пустоту внутри, и мне было так больно, будто я только что узнал, что мои родные никогда меня не любили. Я сглотнул ком, вставший в горле.
Фелуриан смотрела на меня с любопытством. Я по-прежнему видел в ее глазах свое отражение. От звезды у меня на челе осталась лишь крошечная светящаяся точка. А потом начало угасать даже великолепное видение спящего разума. Я отчаянно озирался по сторонам и, не мигая, изо всех сил пытался запомнить все таким, как сейчас.
А потом все пропало. Я опустил голову, отчасти от горя, отчасти затем, чтобы спрятать слезы.
ГЛАВА 98
ПЕСНЬ О ФЕЛУРИАН
Прошло немало времени, прежде чем я взял себя в руки достаточно, чтобы поднять голову. В воздухе витала некая неуверенность, словно оба мы были юными любовниками, которые не знают, что положено делать дальше и какие роли им предстоит сыграть.
Я взял свою лютню и прижал ее к груди. Это было инстинктивное движение, все равно что схватиться за пораненную руку. По привычке взял какой-то аккорд, потом сделал его минорным — лютня как бы говорила: «Мне грустно!»
И, не думая и не поднимая глаз, я заиграл одну из песен, что сочинил в первые месяцы после смерти родителей. Она называлась «Сижу у воды, предаваясь воспоминаниям». Из-под моих пальцев в вечерний воздух стекала печаль. Прошло несколько минут, прежде чем я понял, что делаю, и еще несколько, прежде чем я перестал играть. Я умолк, не окончив песни. По правде говоря, я не знаю, есть ли у нее конец.
Мне сделалось лучше — нет, не хорошо, ни в коем случае, но лучше. Не так пусто. Музыка мне всегда помогала. Пока музыка была со мной, никакая ноша не казалась мне слишком тяжелой.