Страна багровых туч. Глиняный бог
Шрифт:
— Слушаюсь. Но…
— Что?
— Ваша подпись…
— Давайте.
Краюхин торопливо расписался и бросил ручку.
— Телевизионная связь?
Дежурный виновато развел руками.
— Ладно, ступайте.
Он вспомнил свою напутственную речь на прощальном обеде. Да, пожалуй, он говорил не совсем то, что хотел. Но ведь не мог же он выпалить: “Если погибнете, все пропало…”, или что-нибудь в этом роде. А может быть, так и нужно было?
Он, шатаясь, поднялся на ноги. Ясно, он болен. Ему очень жарко, и в то же время знобит. Хорошо бы спросить
— Николай Захарович! Есть связь! Ермаков просит вас к экрану!
— Иду, — сказал Краюхин, но еще минуту постоял, опираясь о стол, глядя куда-то поверх головы дежурного. “Ермакова надо предупредить, вертелось у него в голове, — Ермакова обязательно нужно предупредить. Но сумею ли я?”
Дежурный тревожно-вопросительно взглянул на него, и он словно очнулся.
— Пойдемте.
В большом зале телевизионной связи белые трубки ослепительно освещали несколько креслиц перед высоким стендом с круглым серебристым экраном. Краюхин прищурился, вынул темные очки.
— Включайте, — сказал он и подошел к экрану.
Дежурный встал у пульта. На экране замелькали серые тени, и вскоре из зеленоватой пустоты выплыло серьезное лицо Ермакова. Краюхин мельком подумал о том, что радиоволнам требуются уже секунды, чтобы донести до Земли это изображение.
— Здравствуй, мальчуган! — сказал он. — Как ты меня видишь?
— Отлично, Николай Захарович.
— Все благополучно?
— Полчаса назад вышли на прямой курс. Впервые в жизни иду в пространстве по прямой. Но пришлось много повозиться, пока выписывали траекторию первого этапа. Электронные курсовычислители действительно придется усовершенствовать. Крутиков сейчас свалился и спит как убитый. Скорость — пятьдесят километров в секунду, фотореактор работает спокойно, температура зеркала — практически ноль, радиация — обычный фон.
— Что команда?
— Отлично.
— Быков?
— Держится хорошо. Удручен тем, что не имеет возможности посмотреть на Землю.
— А ты покажи ему.
— Слушаюсь.
— Как прошел старт?
— Великолепно. Юрковский разочарован. Он говорит, что такой старт и ребенка не разбудил бы.
— За это тебе нужно благодарить Богдана. Дело мастера боится.
— Конечно, Николай Захарович.
Они помолчали, вглядываясь друг в друга через разделяющие их миллионы километров.
— Ну… а ты сам?
— Не беспокойтесь, Николай Захарович.
Ермаков ответил быстро. Слишком быстро, словно он ждал этого вопроса.
Краюхин нахмурился.
— Дежурный! — резко окликнул он.
— Слушаю вас.
— Выйдите из зала на десять минут.
Дежурный поспешно ретировался, тщательно прикрыв за собой дверь.
— Не беспокойтесь, — повторил Ермаков.
— Я не беспокоюсь, — медленно проговорил Краюхин. — Я, брат, просто боюсь.
Глаза Ермакова сузились:
— Боитесь? Что-нибудь случилось?
Как объяснить
— В общем, прошу тебя: будь осторожен. Так… Особенно там, на Венере. Ты не мальчишка и должен понимать. Если будет очень трудно или опасно, плюнь и отступи. Сейчас все решает не Голконда.
Он говорил и чувствовал: Анатолий не понимает. Но не поворачивался язык прямо сказать ему: “Сведи риск к минимуму. Главное сейчас благополучно вернуться. Если с вами что-нибудь случится, от фотонных ракет придется отказаться надолго”. Он всегда считал, что межпланетников нужно держать подальше от борьбы мнений в комитете. Ему казалось, что это может подорвать их доверие к руководителям.
— Береженого бог бережет, — продолжал он, с ужасом чувствуя, что говорит бессвязно и неубедительно. — Зря не рискуй…
— Если будет трудно или если будет опасно?
Это был Ермаков, Толя Ермаков, с молоком матери всосавший презрение к околичностям и недомолвкам. Ему было стыдно за Краюхина и жалко его. И он был встревожен. Он нагнулся к экрану, вглядываясь в лицо Краюхина. Тот поспешно откинулся назад. Несколько секунд длилась неловкая пауза.
— Вот что, — сказал Краюхин, стараясь побороть страшную слабость, — слушай, что тебе говорят, товарищ Ермаков. Я не собираюсь состязаться с тобой в остроумии. Так…
— Слушаюсь, — тихо ответил Ермаков. — Я не буду рисковать. Я буду считать, что основная задача экспедиции — это сберечь корабль и людей. Я сберегу корабль. Но ведь их я не смогу удержать…
— Ты — командир.
— Я командир. Но у каждого из них есть своя голова и свое сердце. Они не поймут меня, и я не знаю, сумею ли заставить их отступить. У меня нет вашего авторитета.
— Ты меня не понял…
— Я понял вас, Николай Захарович. И по вашему приказу я готов поступиться всем, даже честью. Но поступятся ли они?
Ясные глаза Ермакова глядели Краюхину прямо в мозг. Они понимали. Они все понимали.
— Я могу только догадываться, что у вас на уме…
Краюхин опустил тяжелую голову и хрипло сказал:
— Ладно, поступай как знаешь. Видно, ничего не поделаешь. У меня вся надежда на твое благоразумие. А теперь прости, я пойду. Я, кажется, приболел немного…
— Вам надо отдохнуть, Николай Захарович.
— Надо… Проверяй радиоавтоматику. Точно по расписанию, через каждые полчаса мы должны получать автоматические сигналы “Хиуса”. Через каждые два часа — твое личное донесение. Не опаздывать ни на секунду!
— Слушаюсь.
— Ну, прощай. Я пошел.
Он встал и заплетающимися шагами устремился к выходу. Пол под ним качался, становился дыбом. “Надо успеть…” — подумал он и рухнул лицом вниз в черную пропасть…
Краюхин очнулся в теплой постели у себя в номере. Светило солнце. Тумбочка у изголовья была уставлена пузырьками из разноцветных пластиков и коробочками. Доктор и Вера, оба в белых халатах, сидели рядом и глядели на него.
— Время? — спросил он, еле ворочая непослушным языком.