Страна Гонгури(Избранные произведения. Том I)
Шрифт:
Он остался один, прильнув на коленях к запертой двери, измученный, тревожный, безумный, посылая проклятья и угрозы в мертвую каменную пустоту.
Гелий, вместе с небольшим конвоем, вышел из ограды тюрьмы. Они быстро прошли пыльный город, пересекли линию железной дороги и пригороды и стали подниматься по направлению к Сопке. Сначала дорога шла среди свежего березняка, выше началось краснолесье и Гелий с наслаждением вдыхал теплый невидимый фимиам смолы. Шли долго, но он не испытывал усталости. Он шел впереди, забывая о карауливших его солдатах и, казалось, не они вели его, а он увлекал своих палачей к неведомому зениту.
Это было
В красном бору, у Красного Яра, красные ландыши!
Упоительный горный ветер стремился в его поднятое ввысь лицо нежным потоком.
Как сквозь сон, он почувствовал, что шедшие сзади остановились, осторожно защелкали затворами и зашептались быстрым чешским говором.
Он продолжал идти вперед не оглядываясь, подняв голову, улыбаясь навстречу ветру, небу и солнцу.
Он ликовал.
Он возвращался в Страну Гонгури.
Канск, 1922 г.
Приложения
В. Итин
Из воспоминаний
«ДВЕ ВСТРЕЧИ С М. ГОРЬКИМ»
Шел третий год войны. Я написал мой первый рассказ «Открытие Риэля». Аналогия между солнечной системой и атомом казалась в то время смелой. Я думал, что подобного представления достаточно, чтобы армии бросили оружие. Я был молод.
Пришла февральская революция. Война продолжалась. Мой любимый товарищ, Лариса Рейснер, писавшая рецензии в «Летописи», отнесла «Открытие Риэля» Максиму Горькому. Скоро она сообщила неожиданную весть: рассказ принят, но Горький хочет видеть автора.
Алексей Максимович принял меня в редакции. Он стоял за конторкой, такой же, как в «Обществе взаимного кредита». Волосы его были коротко острижены. Мне показалось, что Горький всегда был таким, а в журналах изображают его длинноволосым дли театральности. Он раскрыл мою рукопись, и, посмотрев, сказал:
— А вы не находите, что здесь надо еще поработать?
Времени для работы у меня не было. Я замялся. Мой рассказ того времени мало походил на «Открытие Риэля», напечатанный позднее. Благородный пастырь высказывал там высокие мысли, блоковская девушка смотрела на луну.
— Ну, ладно, — сказал Алексей Максимович быстро. — Только деньги, пожалуйста потом. Ведь вы не нуждаетесь?
Я почему-то промолчал.
— Вас не тянет написать социальный роман? — спросил Алексей Максимович на прощанье.
Я ответил, что «очень тянет» и мы расстались. «Летопись» закрылась прежде, чем для моего рассказа нашлось место. Я зашел за рукописью. Алексей Максимович вернулся не скоро. Он подошел ко мне близко, как все близорукие люди. Плечи казались приподнятыми. Я смотрел на него, подняв голову.
— Не могу найти, — оказал он, чуть разводя руками.
Мы поговорили о том, что «сейчас» не до искусства…
«Но вещь мне понравилась, понравилась», — повторил Горький, вероятно мне в утешение. Больше мы не встречались.
— В такое время надо крепче держаться за жизнь и не жалеть других, — сказала
В лирических стихах она писала о себе в мужском роде, но она была женщина. У Троицкого моста, у гранитной набережной, пищал беспризорный кот. Лери подобрала беспризорника и засунула его ко мне за пазуху. Я принес его домой вместо «Открытия Риэля».
В 1920 году я был вридзавгубюстом в Красноярске. Это был первый оседлый год, считая с октября 1917 года. Я подписывал смертные приговоры и выручал спешно приговоренных к смерти, председательствовал в «Реквизиционной комиссии» и вводил революционную законность, раздавал: церковное вино — Губздраву, колокола — Губсовнархозу и руководил «Комиссией по охране памятников искусства и старины». В «Красноярском Рабочем» я редактировал «Бюллетень распоряжений». В Красноярске были поэты. Я стал редактировать еженедельный литературный уголок, называвшийся «Цветы в тайге». Город был вообще «литературным»: председателем Губиополкома был в то время Феоктист Березовский; но т. Березовский хитрил и писал тогда только мемуары и критику, направленную против современных, несуразных, по его мнению, литературных «новшеств».
«Цветы в тайге» были признаны «навозом в тайге», а редактирование их слишком легковесным для заведывающего губернским отделом.
Я был переброшен в Канск. Я был одновременно завагитпропом, завунолитпросвегом, завуроста, редактором газеты и председателем товарищеского дисциплинарного суда. В это время я получил копию «Открытия Риэля», сохранившуюся чудесным образом, как говорили. Мне стало жаль воскресшей рукописи: она могла пропасть бесследно в любую минуту. Я выкинул благородного пастора и блоковскую девушку, поместил своих героев в более подходящее место — в одиночку колчаковской тюрьмы — и напечатал на бумаге, принадлежавшей газете «Канский Крестьянин» книжку, под названием «Страна Гонгурии». На обложке стояла надпись: «Государственное Издательство». Это было совершенно незаконное, самозванное издание; но в данном случае я действовал по линии «Охраны памятников искусства и старины». Расходы мне удалось вернуть. Канские крестьяне покупали книжку: бумага была подходящая для курева, а цена недорогая: всего 20.000 руб. за штуку.
После выхода моей книги «Высокий Путь» М. Горький прислал мне короткую записку.
«„Открытие Риэля“, — писал Горький, — было напечатано под титулом „Страна Гонгури“ в Канске, в 1922 году. Об этом вам следовало бы упомянуть. Сделанные вами исправления не очень украсили эту вещь. Однако, мне кажется, что вы, пожалуй, смогли бы хорошо писать „фантастические“ рассказы. Наша фантастическая действительность этого и требует. Всего доброго. А. ПЕШКОВ».
В этом письме самым удивительным для меня было, каким образом из солнечного своего Сорренто Алексей Максимович заметил рождение «Страны Гонгури», на берегу таежного Кана.
В те дни стояли большие морозы. Антициклон лизнул нас сухим языком. Ртуть Реомюра падала до — 40. Записка Горького была не менее суха и его «пожалуй» — даже сурово. Но почему-то все же казалось, что это не морозный, а теплый туман Тирренского моря залил мою новосибирскую улицу Максима Горького. Если величайший писатель современности говорит, что он до конца жизни останется учеником, то что сказать о себе?.. Но не потому, что «познание есть наслаждение», а потому, что познание — страсть, как голод и любовь, ведущая к одной цели, независимо от того, радует она или мучает…