Страна Изобилия

Спаффорд Фрэнсис

Правда, сейчас света вокруг не было. Стояла полная тьма, снег валил густо, черт, настоящая метель, только падал медленно: вертикальный спуск, а не горизонтальный захлест. Если вот так стоять на коленях, можно исчезнуть. Лейтенант хотел просто напугать его, но вообще мог бы и убить по случайности, а теперь Чекушкину надо было шевелиться, искать укрытие. Он встал, борясь с головокружением, и побрел назад к шоссе, стряхивая с себя этот мусор, образец идеальной математической красоты, что падал с неба ему на волосы, плечи, руки.

На Тюменском шоссе не было видно никаких машин. Он засеменил через дорогу, на ту сторону, и пустился в путь, оскальзываясь в своих городских ботинках там, где слякоть в колеях замерзла по новой. Он попытался рассчитать

маршрут. Восьмой километр или около того, так что до границы зоны новостроек всего три-четыре километра, и всего четыре или пять — до обитаемых зданий, где тепло. Но он очень странно себя чувствовал. Боль от удара не проходила. Она словно распространилась из того места, куда он пришелся, и теперь заливала собой всю верхнюю часть тела. К тому же, оставшись с пустым брюхом, Чекушкин невероятно замерз. Уже на то, чтобы не сойти с дороги, требовалось усилие. Он чувствовал, как снежинки, перешептываясь, опускаются на его непокрытую голову, хотя во тьме впереди их не было видно, лишь посверкивала сама чернота, пульсирующее трепыхание, словно помехи на телеэкране. Куда подевалась его шапка? Осталась на заднем сиденье милицейской машины, сообразил он, вместе с портфелем. Не страшно — там все равно ничего не осталось, а записная книжка в безопасности, у него в кармане. Он решил, что просить, чтобы их вернули, наверное, не стоит. От этой мысли он захихикал. Он продолжал семенить, все дальше и дальше. В трепещущих сигналах-помехах впереди не было ни проблеска, ни намека на то, что там город: ни уличных фонарей, ни красных предупредительных огней на кранах. Однако постепенно он начал различать, как помехи проясняются, из черного на черном переходят в серое на сером, в кремовое на кремовом, в золотое всевозможных мечущихся оттенков, словно кто-то крутит ручку телевизора. И звук тоже усиливался, от шепота до самого верхнего уровня, до рева. Явление было до того интересным — он даже забыл, что надо идти. Он стоял, покачиваясь, и размышлял об этом, пока огромный “МАЗ” не загудел прямо у него за спиной, заставив его подпрыгнуть.

— Ты что, мужик, совсем охуел? — водитель высунул голову в окно. Затем, недоверчиво: — Чекушкин?

Он протянул заботливые руки, помог ему вскарабкаться в кабину, устроиться в углу большого переднего сиденья, в блаженном тепле. Всплыло лицо водителя, молодое, усатое, любопытное.

— Да, ну и видок у тебя.

Картотека выплюнула карточку.

— Здравствуй, Василий, — прохрипел Чекушкин.

Василий возил материалы с карьера, иногда продавал бензин из своего бака Колиной шарашке. Василий серьезно болел за “Спартак”. Надо поговорить о футболе; но светящийся уют кабины подкосил его, тепло, ударившее в лицо, заставило закрыть глаза, и он моментально провалился в сон, которому невозможно было противостоять. Василий пожал плечами и тронул машину.

— Чекушкин! Чекушкин!

— Что…

— Тебя где высадить?

Грузовик тарахтел по одному из городских проспектов, мимо проскакивали фонари. Внезапно все в кабине изменилось, не только потому, что внутрь проникал уличный свет, водя своими тусклыми оранжевыми пальцами по пластику сидений и металлу приборной панели. Восстановилась обыденность; мир снова стал обыденным. На миг, еще плохо соображая, он вспомнил кабину другой: место, похожее на богато украшенную шкатулку с драгоценностями, вовсю полыхающую цветными бусинками; но это воспоминание уже ускользало, уступая дорогу прилепленным к панели журнальным фотографиям команды “Спартака” 1964 года, выстроившейся на поле; оно уже усыхало, успело сжаться, испариться, словно капелька воды на горячей плите. Жаль, что того же нельзя было сказать о сцене с лейтенантом, но за то недолгое время, пока он спал, воспоминание о ней успело обрасти лишь тоненькой пленкой безразличия. Ему очень хотелось нырнуть обратно в забытье, дать этой пленке загрубеть, чтобы не чувствовать, даже отдаленно, того, что он чувствовал, болтаясь там. Можно пойти домой — жил он не в гостинице — и забраться в постель, и вдова, у которой он снимал комнату, по-голубиному круглая и уютная, может, тоже заберется туда вместе с ним, как уже случалось время от времени. Можно…

— Эй!

Чекушкин взглянул на часы. Невероятно, но было всего пять минут седьмого. Он заколебался. Постель манила. Она притягивала его, как земное тяготение. Он чувствовал, что больше ни на что не готов. Но он был жив, а живым надо работать. И выпить ему точно не помешает.

— На вокзал, если можно, — ответил он и всю оставшуюся дорогу заставлял себя поддерживать разговор, пытаясь снова разогреть мотор.

— Как тебя туда занесло? — спросил Василий.

— Долго рассказывать.

— В переплет попал, что ли?

— Вроде того.

Василий по-прежнему недоумевал, но с присущим молодости эгоцентризмом, поняв, что истории из Чекушкина не выжмешь, не слишком расстроился и позволил своему пассажиру перевести разговор на его, Василия, собственную жизнь и мнения.

— Ну вот, приехали, — сказал он, остановившись у основания каменной лестницы, ведущей к главному входу в вокзал. — Помочь?

— Да нет, не надо, — решительно ответил Чекушкин, хотя его и перекосило от прыжка на землю.

У него затекло все тело — болезненное напряжение рас пространилось от коленей до шеи. Мимо шли по домам граждане. Он осиливал ступеньку за ступенькой. Снег летел все так же быстро, но тут он казался не таким диким. Когда Чекушкин втащил себя на самый верх, было уже четверть седьмого. Рышард, может, еще здесь, а может, и нет. Он почти надеялся, что нет. Буфет был за билетными кассами — наполненный дымом аквариум за стеклянной дверью. Никто не обратил внимания на него, когда он медленно, прихрамывая, пробирался через толпу, но увиденное им отражение, всплывшее в стекле, доходящее до плеча остальным, показалось ему до жути запоминающимся. Загулявший библиотекарь. Он был похож на порочного старого карлика. Волосы растрепались, лицо было в пятнах, шея в багровых синяках, порванный костюм разъехался у плеча, обнажив подкладку. Он готов был повернуть назад, но тут действительно увидел Рышарда, сидевшего у стойки спиной к двери, жалко ссутулившись, одной рукой потягивая черные торчащие волосы на голове.

Чекушкин приблизился, хромая, раздвигая клубы голубого дыма, и похлопал Рышарда по руке.

— А, вот и вы, — сказал Рышард. — А я тут… господи, да что с вами такое приключилось?

Чекушкин обдумал задачу взобраться на стул у стойки и отставил ее в сторону.

— Может, столик займем, что скажете? — предложил он. — Мне лучше на стуле со спинкой посидеть.

Он вручил бармену, тоже с любопытством уставившемуся на него, банкноту и пошел впереди к нише, где стояли обитые кресла.

— У-уф, — произнес он, устраиваясь. — Так-то лучше. Ограбили. Меня ограбили. Где-то час назад. Парочка стиляг. Налетели, сволочи, избили, прямо всю душу вон.

— Ах ты, господи, ах ты, господи. Ужас какой, — в голосе Рышарда звучало сочувствие, но одновременно и некое мрачно е удовольствие. Он захватил с собой начатый стакан пива — похоже, уже не первый. — Много забрали?

‹/emphasis› Портсигар. Денег немножко.

— Ай-яй-яй. Вам бы домой надо, полежать.

— Я и пойду, но сперва выпью — по-моему, я заслужил. Сами понимаете. Вы будете со мной?

Рышард помахал стаканом с пивом.

— Я имею в виду по-настоящему выпить. Ага, вот.

Глаза Рышарда расширились. Утонченностью вокзальный буфет не отличался. Тут заливали спиртное в пассажиров, которым без этой подмоги трудно было вынести ожидавший их вечер дома. Каждый столик покрывала олимпийская символика — многочисленные круги. Впрочем, сейчас через дрожжевую тьму плыло видение: официант, церемонно держащий в вытянутых руках сверкающий чистотой поднос, на котором стояла свежая бутылка “Столичной” во льду и чистые рюмки, и соблазнительные блюдечки с огурцом, ветчиной, блинами, красной икрой и маринованными грибами.