Страна падонкаф
Шрифт:
— Уааааааа!!!
Наконец гопники, надев дяде Коле на шею петлю, второй конец веревки забрасывают на толстую ветку повыше. Подтягивают его вверх. Это та самая веревка маньяка, с двумя петлями на концах. Вот и пригодилась. Теперь дядя Коля может только стоять на цыпочках. Чуть опустись ниже — и грубая веревка врезается в кадык. Уже совсем скверно.
Все столпились у осины. Переглядываются. Что дальше? Лёня решительно рубит воздух рукой, сверля всех своими тусклыми зенками.
— Кончать с ним надо, пацаны!
«Вот бешеная сука!»
Лущай горячо предлагает:
— Давайте судить маньяка. Устроим народный суд Линча! По-пацански!
Резонно. Лущай продолжает:
— Витас! Ты здесь самый грамотный, студент. Открывай заседание!
Способность забюрократить любое дело — тоже черта, присущая мухачинцам.
Бледный сосредоточенный Витас становится прямо перед тем, что осталось от дяди Коли. Особь в петле тихо сопит, хрипит и булькает. На траву непрерывно что-то капает. Но еще жив, урод! Другие участники процесса — по сторонам от Витаса. В лесу стемнело, но друг друга разглядеть можно. Витас негромко начинает:
— Николай Ахмедзянович Исхаков! Мы обвиняем вас в мучениях и смерти Анохиной Натальи, Палашовой Дарьи, Синебрюховой Светланы, Никитиной Екатерины, Исхаковой Сабины, Пуговкина Игоря и… и…
— …Пискулина Евгения, — подсказывает Витасу Леха имя Пискли.
— Пискулина Евгения, — повторяет за ним Витас, — а также мы обвиняем вас в попытке убить Лябина Алексея и Шевкопляса Алексея.
— Он еще куролятинскую кошку Зефиринку убил! — напоминает сердобольный Мандинго.
Витас строго кивает ему («Не мешай! Я и так волнуюсь!») и продолжает. Оказывается, список жертв маньяка еще не закончен.
— Также из-за вас покончили с собой Макидон Валентина Николаевна и Евгений Алексеевич. Его фамилия нам не известна.
Витас бросает взгляд на остальных и заканчивает:
— Возможно, вы убили еще и других людей, но мы про них ничего не знаем. Да и десяти человек, которых вы лишили жизни, достаточно, чтобы вынести вам приговор.
— А кто десятый? — интересуется Димас.
— Мой нерожденный ребенок, — угрюмо отвечает ему Мостипан.
Уже совсем темно. Холодно, ветер. В центре Мухачинска давно закончился концерт. Отгремев, бабульки и дедульки из самодеятельности уже гоняют дома чаи с сушками. Более молодая часть населения усеяла собой все главные улицы, сходящиеся к площади с кепастым Ильичом, и ждет фейерверка. Народищу! Весь Мухачинск тут. А в тридцать третьем микрорайоне безлюдно. Порожнее место. Только уличные фонари неусыпно несут свою необходимую службу. Озаряют путь. Изредка с недовольным ревом промчит машина и опять тихо. А в небольшом леске между последними многоэтажными корпусами и Мухачей свершается последний акт трагедии, начавшейся в мае прошлого года. А может, трагедия началась еще раньше — в день рождения дяди Коли? Но это уже философский подход к житью-бытью.
— А судьи кто?
Задушенно просипев эту грибоедовскую фразу, дядя Коля опять затих. Чацкий, блин! Но Витас услышал.
— Твои судьи — это мы! Люди, которым ты, зверь, причинил непоправимое горе. Мы не хотим больше жить рядом с тобой, дышать с таким чудовищем одним воздухом! И других судей у тебя не будет!
Леха требует от убийцы:
— Ты признаешь себя виновным?
Дядя Коля молчит. Возможно, он даже не слышит, что ему сказал Леха. Не то состояние здоровья.
Витас повторяет Лехин вопрос:
— Ты признаешь себя виновным?
Леха, подождав секунду, резко бьет ногой безжизненный куль, едва стоящий возле осины. Вот подонок! Но дядя Коля на такие удары уже не реагирует. Слишком много он их сегодня получил. Витас вопросительно смотрит на Леху. «Что делать будем?» Леха растерянно пожимает плечами. Находит выход Лущай. Он достает из широких штанин зажигалку и подносит ее к несчастному ублюдку. Всегда же можно что-то придумать. Главное — не отчаиваться.
Почувствовав нестерпимое жжение, дядя Коля громко рыдает:
— Да! Признаю! Я их всех убил!
Удовлетворенный Лущай гасит жигу и отступает от маньяка. Пахнет паленым мясом.
Витас смотрит на остальных.
— Все слышали? Он сознался. Давайте, говорите по очереди, к чему приговариваете этого монстра. Начинай ты, Лёня.
— Казнить! Раздавить, как мерзкую гадину!
Лёня — действительно Лёня. В нем нет ни следа девичьей мягкости. Ни намека. Острый, как его эмо-челка. А может, просто боль утраты так сильна, что не осталось места для мягкости. Жажда мести спалила жалость дотла. Может, за этой жестокостью спрятаны месяцы слез в подушку, попытка материнского суицида, седина отца. Может.
— Кто следующий?
Димас:
— Казнить этого сиониста! У меня такое мнение.
— Ну причем здесь сионисты, Димас? Но твое мнение учтено. Следующий!
Леха.
— Вздернуть козла на этой осине! Мне Игорь денег остался должен!
Димас с удивлением смотрит на кореша. Леха прячет глаза от вопросительного взгляда Димаса. Могут же у него быть свои секреты?
— Понял. Кто следующий? Ты, Лущай?
Лущай кивает.
— Я так думаю, кончать надо этого ухаря. Жалко Дашку. Такую клевую телку загубил!
Гопники согласны с решением Лущая. Телок трахать надо, а не душить. Извращенец!
Мандинго?
Пацан мнется.
— Я не знаю…
— Ты что? Ты кого жалеешь?!
Лёня неистово хватает Мандинго за руку.
— Тебе напомнить? Про Наташку, Палашову, Марго, про твою сестру?!
Мандинго вырывает руку. В больших круглых глазах дрожат слезы.
— Я и так все помню!
Он оглядывает толпу. Показывает на полуразрушенный организм у дерева.
— Но чем мы, действительно, отличаемся от этого зверя?
— Мы отличаемся от него справедливостью!
Это вдруг заговорил Мостипан.
— Пойми, несмышленыш, это дикий зверь, который опасен для всех нас. И мы должны от этой опасности избавиться! Раз и навсегда! Это мухачинское порождение больше не должно обременять город своей персоной.
— Но можно же его посадить в тюрьму?
Иронические улыбки, как будто Мандинго при всех громко испортил воздух. Мостипан снова многозначительно повторяет:
— Раз и навсегда, пацан! Ты меня понял?