Страна Печалия
Шрифт:
А если вдруг сказывался хворым инок, исполняющий послушание водовоза или конюха, то, опять же по-соседски, звали кого-то из слободских мужиков, которые хоть обычно и ворчали, ссылаясь на занятость свою, но отказать не смели, надеясь тем самым заслужить если и неполное, то хотя бы частичное искупление своих многочисленных грехов. Да и по чести сказать, занятие их, особенно в зимнее время, состояло главным образом в препирательстве с бабой своей кому нынче из них печь топить или к реке по воду отправляться.
По смерти кого-то из слободчан, если наследников у него не оказывалось или дети съезжали в иное место, освобождающиеся жилища заселялись новыми охотниками с ведения или без оного епархиального епископа. Со временем дома эти по многу раз меняли обитателей своих, но по давней русской привычке каждый из них считал себя полноправным собственником нового своего места обитания, и не было случая, чтоб кого-то монастырское или иное начальство решительно побудило освободить жилище, ссылаясь на законность своих прав и претензий, данных им свыше.
И все по той же известной русской привычке жильцы эти относились к своей временной земной собственности без всякого уважения и почитания, полагая, что дом этот еще и их переживет и иным хозяевам послужит. Потому под прогнившую половицу обычно подсовывали найденную где-нибудь впопыхах дощечку, а под просевший венец вставляли корявое полено; дыру же в крыше затыкали пуком соломы или в лучшем случае закрывали содранной с полена берестой.
Оттого слободские дома, пережившие нескольких своих постояльцев, постепенно превращались в жалкие развалины, но редко когда оказывались необитаемыми по причине нескончаемого прибытка нового люда в сибирский край, которому, понятное дело, на новом месте любая вросшая в землю избушка казалась царскими палатами. И редко кто из них брался за топор, неизменно оставаясь пребывать в ожидании, что, может, и на их долю выпадет счастье и не сегодня завтра освободится дом поновее, куда они непременно переберутся, не надрывая пупка и без траты жизненных сил на ремонт или, немыслимое дело, строительство новой избы.
Когда же подобное событие случалось и освобождался какой дом в монастырской слободке, то тут же собирался общий сход, на который являлся и стар и млад, где каждый старался перекричать другого, доказывая именно свою необходимость немедленного переселения в освободившееся жилье. Сход тот мог продолжаться несколько дней и заканчивался обычно всеобщей пьянкой, где питие выставлял один из претендентов на новое жилье. И если угощение устраивало всех слободчан, и к концу братской пирушки не было таких, кто твердо держался на ногах, то тут же справляли и новоселье. Туда уже хорошо подгулявшие недавние спорщики тащили все имеющиеся у них припасы, и праздник шел полным ходом до полного исчезновения всего съестного и питейного.
Сплоченная такими сходками монастырская слобода жила единой семьей, в которой события радостные случались гораздо реже, нежели обыденные. Гораздо чаще посещали слободских обитателей случаи печальные и тягостные для них своей неотвратимостью и естественной закономерностью.
Казалось бы, у неимущих слободчан, кроме душ их неприкаянных, и взять-то было нечего. Но находился такие, кто прикарманивал у соседа какую-то приглянувшуюся ему вещь, не сказавши ему о том, а, попросту говоря, крал то, что плохо лежало. И неважно, была ли то Дырявая рогожа или оброненное кем-то неосторожно полено дров, но не знавшие иных утех хозяева тех вещей устраивали немедленный сыск, вовлекая в него всех, кому заняться больше было нечем.
А таких набиралось немало, и вскоре вся слободка встревоженным ульем гудела от множества голосов, вовлеченных в сыск людей. И продолжаться он мог не один день, включая и ночное время, пока сообща не устанавливали виновного. Когда вора долго не обнаруживали, то все одно находили того, кто давно уже своим поведением вызывал подозрение у соседей.
Тогда каждый желающий прилюдно объявлял тому все, что о нем думает. А чаще просто бил без долгих раздумий обвиняемого в морду, припоминая ему давние обиды и оскорбления. После чего тому давали день срока на сборы и скорейшее исчезновение из слободских пределов. Если тот отказывался исполнить общий приговор и оставался на старом месте, то тогда уже каждый считал своим непременным долгом при удобном случае отвесить ему оплеуху, подставить ножку, а то и плюнуть в лицо. И тем самым рано ли, поздно ли вынуждали заподозренного в воровстве бежать, куда глаза глядят, лишь бы избавиться от всеобщего презрения и угрозы быть битым безжалостно и беспощадно.
Бывало, что через год находили настоящего вора, то тогда уже тузили его и за прошлое и за настоящее, пока хватало сил. Впрочем, объявлялись вдруг и такие, в ком неожиданно просыпалась до того дремавшая жалость к болезному. Но никто не брезговал забрать себе все, что приглянулось из вещей избитого до бесчувствия несчастного воришки. Подобные судилища, как ни странно, обходились без смертоубийств, что обычно истолковывалось необъяснимой живучестью злодея, которому сам черт силы дает и берет под свое покровительство.
Может быть, по причине регулярного приложения телесных сил и вымещения общей злобы на ком-то одном драки между слободчанами случались довольно редко и обычно лишь по крайней подозрительности мужского населения к женам своим, которые неосторожно перемигнулись с кем-то из молодых соседей. Тогда узнавший о том муж ловил своего, как казалось ему, соперника и громогласно обвинял его в блуде, обещая в следующий раз оторвать ему обе ноги и все, что между них находится. Молодой парень, которому, может быть, и в самом деле нравилась жена более старого обидчика, не упускал своего случая и отвечал на угрозы ни словом, но кулаком, после чего сбегалась родня, и растаскивали по дворам не успевших еще по-настоящему разодраться мужиков. В результате молодой удалец продолжал и дальше ходить с гордо поднятой головой победителя, подмигивая всем подряд молодухам, а у мужа появлялась возможность прищучить не в меру хорохорящуюся жену и давать понять при каждом удобном случае, кто в доме есть настоящий хозяин.
Но однажды снедаемые вполне обоснованными подозрениями давно вошедшие в солидный возраст мужики числом около пяти человек, имевшие жен телом молодых и с натурой пылкой, решили обезопасить честь свою от нежелательных случайностей и созвали по этому случаю довольно необычный слободской сход.
На нем они обвинили не в воровстве, но, по сути дела, грехе, близком к тому, молодого парня Степана, прозванного за его порхающую походку Соколком, по которому сохла добрая половина слободских жен. Степка тот был исключительно видным парнем, с буйной, плохо поддающейся гребню шевелюрой, с озорными, широко распахнутыми голубыми глазищами, имел фигуру стройную и ходил неизменно подпоясанный красным кушаком. К тому же слыл он отменным плясуном, знал кучу прибауток и редкой непристойности песенок. Пользовался он своей известностью без всякого зазрения совести, подогревая бабий интерес к себе тем, что ни одну мало-мальскую бабенку не пропускал вниманием своим, норовя при каждом удобном случае ущипнуть за бочок, а то и пониже, оказавшуюся рядом молодушку, шепнуть ей такое словечко, отчего та надолго заливалась алым цветом и, закативши глаза, забывала, куда и зачем шла по делам домашним.
Был Степка к тому же силен и драчлив, и мужики в годах связываться с ним не решались, хорошо понимая, чем для них эта ссора может закончиться. Вот и решили они тогда совместно настоять на изгнании его из монастырской слободы, обвинив в явных и скрытых прелюбодеяниях.
Но за Степана неожиданно заступились седовласые пожилые мужики, имеющие жен соответственно своему возрасту, а потому для любвеобильного парня никакого интереса не представляющих. Именно от них мужья, ощущавшие острый зуд от скорорастущих на головах рогов, услыхали слова нелицеприятные и обидные, мол, не бери лошадь паленую, а жену ядреную; мужик, как водится, свой грех за порогом оставляет, а баба в дом несет. Их же и обвинили в нежелании и неумении должным образом ублажать любовью жен своих, отчего те и заглядываются на молодых парней.