Страна Печалия
Шрифт:
Часто сменявшиеся монастырские настоятели не раз пытались прибрать под свою руку жителей соседствующей с обителью слободки. При этом они понимали, что тронь их, выкажи утвержденные властью права на землю и недвижимость — и обитатели ее, неотягощенные особым скарбом, недолго думая, в день соберутся и откочуют в иные края, где их уже вряд ли достанешь и вернешь обратно. Потому пытались воздействовать на них более тонко, силой убеждения и призывами потрудиться во благо церкви, нажимая на извечную русскую доброту и склонность в помощи ближнему своему.
Мужичков для подобных бесед приглашали в келью к игумену, где он встречал их в парадном облачении и, поинтересовавшись больше для вида здоровьем и делами, на что обычно получал в ответ красноречивое «чо» или «ага», начинал вести долгие разговоры о соблюдении постов, спасении души и нуждах вверенного ему монастыря. Мужички, стоя на ногах, терпеливо его слушали, согласно кивали головами, а иногда в соответствующих местах и крестились широко, но ни единого слова в ответ не произносили. Каждый думал, как бы быстрее податься обратно, а некоторые вообще впадали в сонное состояние и, смежив веки, пытались незаметно бороться с подступающей зевотой, не забывая при том продолжать кивать в такт настоятельским словам, считая за лучшее не мешать тому выговориться до конца.
Все подобные разговоры заканчивались обычно призывом игумена по-соседски поспособствовать в разных хозяйственных делах для обители, которых у монастырской братии было ничуть не меньше, чем дел духовных. При этом речь даже о малом материальном вознаграждении почему-то не велась, но мужикам твердо обещалось, что за души их грешные будет обязательно отслужен молебен. Слободчане, выслушав игумена, клятвенно заверяли, что если не сегодня, то завтра непременно зайдут и подсобят чем могут, но, добравшись до дома, в стенах которого они чувствовали себя в большей безопасности, не спешили выполнять данное обещаненное. Если настоятель и отправлял за кем-то из них своего служителя, то чаще всего сказывались больными, донельзя занятыми, но в монастырь уже не шли, поскольку, по их разумению, псалмы, может, и поют хором, а трудится каждый своим двором.
Так и существовали, находясь в непосредственной близости друг от друга, монастырь и слобода, словно два мира, два государства, меж которыми не было ни мира, ни войны, но каждый при том считал себя свободным и от другого не зависящим. Для слободчан дорога была воля, лишиться которой они не желали ни за какие блага, а монастырской братии желалось прибрать ту слободу к рукам вместе со всем живущим там своенравным людом, но власти их на то не хватало. При том и та, и другая сторона втайне сознавали, на чьей стороне сила. Но на Руси силу признавал разве что медведь, и то, когда в бок ему всаживали острую рогатину, а остальные, подобно карасям в пруду, зарывались поглубже в ил, надеясь, что и на этот раз спускаемый сверху бредень минует их и хоть на день, но они сумеют избежать давно уготовленной им участи.
И так шла жизнь на земле, названной непонятным для русского уха словом — Сибирь. В стране горестной и печальной, необжитой людом православным, а потому заповедей Христовых в полной мере не воспринявшей.
Жалкая горстка православных христиан растворилась, как щепоть соли в артельном котле, меж болот и урманов. И не было силы, что могла бы связать их, слить воедино, словно остов храма, вершиной своей в небо упершегося. То там, то сям, словно ягоды из лукошка оброненные, ютился люд православный на просторах сибирских. Каждый сам по себе, безобщинно, порознь, не скрепленный единой молитвой и верой в силы свои. Уж чересчур широк шаг и русского мужика. С версту, а то и поболе за один мах проходит. Поди угонись за ним, ежели он никакого удержу не знает, словно пожар верховой бежит ветерком подгоняемый. До работы ли ему, когда впереди простор немыслимый, и пока не упрется в окаем берега морского, ни за что не остановится. Потому и о достатке своем не помышляет, что хочет он найти страну неведомую, где иной власти нет, окромя как от Бога. Вот когда осядет на землю, остепенится, тогда и зачнет о хозяйстве думать, скотиной обзаводиться, денежку помаленьку впрок копить. А пока он всю ширь земли, ему задарма привалившей, не узнает, не успокоится.
Нечего и думать остановить его хоть силой, хоть уговорами. Все одно утечет, как вода в половодье берегов не познавшая. Никакая власть не в силах совладать с таким народом, силенок не хватит обуздать его и привязать к стойлу. Уж таковым он уродился и помрет с верой о свободной стороне, до которой дойти не успел…
Двоим лучше, нежели одному;
потому что у них есть доброе
вознаграждение в труде их.
Вот именно в этой самой слободе и выпала доля обосноваться протопопу Аввакуму. В небольшом домике, в который церковные власти издавна селили своих служителей, не разрешая никому другому его занимать. Впрочем, имелись в городе в других, более пристойных, местах дома для проживания духовенства. Но коль скоро находились они непосредственно в ведении Ивана Васильевича Струны, то он, узнав, кого владыка желает обеспечить жильем, поспособствовал речистому протопопу в отведении места наихудшего, показав тем самым, на чьей стороне власть, а значит, и сила, определив его на житье в слободе монастырской.
Провожавший Аввакума келейник Спиридон не проронил за всю дорогу ни словечка, сколько протопоп ни пытался с ним заговорить, он лишь отделывался невнятным хмыканьем и кивками головой в знак согласия с изрекаемыми собеседником словами. Проведя протопопа через всю слободу, он остановился напротив стоявшего на отшибе наполовину вросшего в землю и почти до крыши занесенного снегом домишки, в очередной раз кивнул и произнес единственную фразу: «Вот, пришли, видать…» Потом чуть постоял, круто повернулся и побежал обратно, будто за ним гнался кто-то не видимый постороннему глазу. Аввакум в недоумении посмотрел ему вслед, а потом, шепча про себя молитву, стал пробираться по лежащему по колено снегу к входу в свою неказистую обитель.
Дом мог быть назван жилым лишь человеком, обладавшим очень богатым воображением, который к тому же видел его лишь издали. Вблизи же он оказался жалкой лачугой, у которой, кроме стен и полуразрушенного очага, ничего больше не оказалось. Даже имеющуюся когда-то дверь добрые люди сняли и унесли, неизвестно куда. Небольшое отверстие, служащее, судя по всему, окном, куда в лучшие времена вставлялась слюдяная рама, зияло откровенной пустотой и, совместно с дверным проемом, создавало неплохой ветрогон. На удивление, сохранились остатки колотых бревен, служащих некогда своим хозяевам в качестве половых плах. И то, внимательно глянув на них, Аввакум понял, что расхитители побрезговали ими по причине их полной трухлявости.
В углу виднелась гнилая же солома, из чего можно было заключить, что какой-то бродяга в урочный час укрывался здесь от непогоды, а затем и он покинул негостеприимное жилье, найдя себе более надежное прибежище. Сносно выглядели лишь потолочные изрядно прокопченные балки и черные от дыма, присыпанные толстым слоем земли, просыпавшейся местами вниз, толстенные потолочные плахи, до которых по какой-то причине не дотянулись жадные чужие руки. Посреди них, прямо над остатками глинобитного очага, виднелось дымовое отверстие, через которое хорошо просматривался небесный свод, покрытый слоистыми тучами, предвещавшими скорый снегопад.