Страницы жизни русских писателей и поэтов
Шрифт:
«Скорбным листом» врачи прошлого называли нынешние истории болезней. В них фиксировали все, в том числе и как она развивалась. Болел Николай Гоголь с малых лет.
Родители и некоторые родственники его страдали нарушениями психики. Гены сказались на сыне. К сожалению, о психическом здоровье дочерей нет нигде упоминаний.
Мальчик рос слабым, болезненным и неуравновешенным. Временами на него накатывали волны необъяснимого ужаса, тоски, возникающие из-за боязни смерти и возмездия за грехи, которые постоянно внушала ему маменька. Слышались и голоса, исходящие неизвестно откуда. Позже он опишет их в «Старосветских помещиках»: «Признаюсь, мне всегда был страшен этот
Как считал биограф П.А.Кулиш, у Гоголя вся «… болезненность происходила главным образом от геморроидального расположения и хронического расстройства желудка». «Геморроидальное расположение», очевидно, биограф имел ввиду геморрой, осложненный кровотечениями, от которых цвет лица писателя имел серо-желтый, изможденный вид.
У гимназиста Гоголя случались расстройства желудка, бывали и изменения настроения, но не в лучшую сторону, которые в 1833 году перешли в длительную депрессию, «умственный запор». После кризиса мозг восстанавливался, и новые литературные произведения жемчужинами скатывались на нить ожерелья.
С годами светлые промежутки между болезнями становятся все реже. «Недуг, который, казалось было облегчился, теперь усилился вновь», – пишет он Погодину из Италии. Затем, вслед за необыкновенным взлетом мысли, настроения на Гоголя нападает фатальная тоска, доходящая до «обмороков и столбняка». «На мозг мой только надвинули колпак, который мешает мне думать и туманит мои мысли … голова часто покрыта тяжелым облаком, который я должен беспрестанно стараться рассеивать».
Изнуренный писатель, завершая «Мертвые души», делился с В.А.Жуковским: – «Нет, здоровье, может быть, еще хуже. Но я более, нежели здоров. Я слышу часто чудные минуты, чудной жизнью живу, внутренней огромной, заключенной во мне самом, и никакого блага и здоровья не взял бы». И Данилевскому сообщил, что нашел силы для победы …«над болезнями хворого тела».
В Москве, куда автор привез «Мертвые души», цензоры проволочками, непониманием довели автора до припадков, которые «приняли теперь такие странные образы». «Меня мучит свет и сжимает тоска, и, как не уединенно я здесь живу, но меня все тяготит… Я чувствую, что разорвались последние узы, связывающие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение», – тягостно сообщает из Москвы поэту Н.М.Языкову.
В письме А.Т.Аксакову из Рима Гоголь сравнивал себя с «глиняной вазой в трещинах, которую следует транспортировать бережно», и, тем не менее, снова продолжает путешествовать, видя в дороге главное лекарство от всех болезней. Но не от всех. Желанного покоя не обрел: возникали «видения» и «…в брюхе сидит дьявол», о котором рассказывал Н.П.Боткину.
Страдая сам душевной раздвоенностью, художнику А.А.Иванову Николай Васильевич советовал: «… взять власть над собою, не то мы вечно будем зависеть от всякой дряни… я уже несколько лет борюсь с неспокойствием душевным… Человек такая скотина, что он тогда принимается серьезно за дело, когда узнает, что завтра приходится умирать». Мысли о смерти никогда не покидали Гоголя.
Переломным для тридцатишестилетнего писателя оказался 1845 год – год «летаргии». Страх смерти, страх быть заживо погребенным, сковали волю. Боясь этого, завещал: «Тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения.
Всё чаще наяву Гоголь видел чёрта. «Признаюсь, уже не раз подкарауливал я, что это были нервы, а из них, притаившись, работал и черт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам нос свой».
Путешествуя по Германии, болезнь у Гоголя зашла так далеко, что вынудила во Франфуркте обратиться за причастием к протоиерею И.И.Базарову: «Приезжайте ко мне причастить: я умираю». Приехав, «… нахожу мнимого умирающего на ногах… мне удалось убедить его, что он совсем не в таком болезненном состоянии, чтобы причащаться на дому, и уговорил его приехать поговеть в Висбаден».
Шереметевой разочарованный Гоголь признавался: «Силы мои гаснут; от врачей и их искусства я не жду уже никакой помощи, ибо это физически невозможно».
В.А.Жуковскому из Берлина: «По моему телу можно теперь проходить курс анатомии, до такой степени оно высохло и сделалось кожа да кости».
Немецкие врачи считали «странной» болезнь русского пациента и лечили по всем правилам того времени: холодными купаниями, укутываниями, обтираниями и питьем минеральной воды. Больному мозгу это не помощь!
Дорога – единственная целительница для измученного мозга и, превозмогая болезнь, Гоголь отправился в Италию. Из Рима в марте 1846 года послал письмо А.О.Смирновой: «Из всех лекарств доселе действовало лучше других на мое здоровье путешествия, а потому весь этот год я осуждаю себя на странствия и постараюсь, так устроиться, чтобы можно было в дороге писать». Такое признание косвенно подтверждает то, что серьезной болезни тела нет, а была серьезная болезнь психической сферы.
Гоголь критически относился к своему состоянию, но, находясь во власти мысли о ранней смерти, сообщал Н.М.Языкову: «Болезни моей ход естественный: она есть истощение сил. Век мой не мог ни в коем случае быть долгим. Отец мой был также сложения слабого и умер рано, угаснувши недостатком собственных сил своих, а не нападением какой-нибудь болезни».
Летом 1848 года Гоголь приезжает в Васильевку. «Только три или четыре дня по приезде моем на родину я чувствовал себя хорошо. Потом беспрерывные расстройства в желудке, в нервах и голове от этой адской духоты… даже читать самого легкого чтения не в силах», – В.А.Жуковскому.
На истощенных нервах Николай Васильевич продолжал работать над вторым томом «Мертвых душ» и, не выдержав напряжения, снова «…впал в досаду, в хандру, чуть не в злость. Не было близких моему сердцу людей, которых бы в это время я не обидел и не оскорбил в припадке какой-то холодной бесчувственности сердца. Я действовал таким образом, как может действовать в состоянии безумия человек, и воображая в то же время, что действует умно… Мне страшно теперь за себя так, как никогда доселе», – из Москвы он сообщал С.М.Соллогубу в конце мая 1849 года.
Погодин, у которого жил Гоголь, отмечал: «его капризность, скрытность, неискренность, даже ложь, холодность и невнимание». Ужиться с хозяином Николай Васильевич не смог, пришлось съехать.
Последним пристанищем Николая Васильевича, где и скончался, был дом на Никитском бульваре, только что купленный графом А.П. Толстым. Комнаты на первом этаже с низкими потолками и сыростью, вполне устраивали, тем более, что ручей Чарторой, с поросшими камышом берегами и лягушачьими концертами, напоминали детство. Поэт Н.Б.Берг описал условия жизни писателя у графа: «Здесь за Гоголем ухаживали как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всем».