Шрифт:
1
Тик-так… Тик-так… Тик-так…
Сколько себя помню, я всегда жила под это равномерное тиканье больших деревянных часов 19 века, что висели на различных стенах ещё задолго до моего рождения. Резные, покрытые лаком. С ажурными стрелками, скользящими по циферблату из слоновой кости. С маятником, неустанно снующим то вправо, то влево.
Мне всегда доставляло особое удовольствие заводить их маленьким, стёршимся от времени стальным ключиком. Девочкой казалось, что не просто запускаю механизм, а жизнь всего мира. И если я не сделаю несколько поворотов ключом, то
Тик-так… Тик-так…
Скольким же поколениям людей они отсчитывали жизнь? Сколько судеб прошло под это тиканье? Неважно. Моя тоже пройдёт. А часы продолжат отсчитывать вечность.
Тик-так…
Отчего-то память перенеслась на полусотню лет назад. Как же давно это было, и как рядом всё.
Мне шесть лет. Почему-то в доме занавешены все зеркала, а мама плачет, глядя на фотографию папы. Вообще-то он не родной папа, и его можно называть дядей Колей, но как впервые увидела, сразу захотелось, чтобы он был моим. Потому что весёлый.
И мама с ним всегда весёлая была, и я. Особенно, когда папа Коля катал меня на санках или устраивал семейные бои на подушках. А ещё он делал улыбающуюся яичницу из рта-сосиски и двух желтков-глаз. Тогда мне это казалось настоящим кулинарным чудом!
Потом он уехал надолго работать, и больше мама так красиво не улыбалась. Я часто подсматривала, как она сидит и плачет, держа в руках золотую звёздочку, что подарили папе Коле посмертно дяденьки в военной форме. Зачем такие подарки?
Конечно, со временем я узнала, что значит эта звезда, но тогда…
Моя мама врач. Вернее, хирург в военном госпитале. Так как у нас нет родственников, то она часто брала меня с собой, если соседка не могла присмотреть. Поначалу всякие грозные дядьки и тётки со смешным названием “бараны начальственные” ругались, что ребёнок находится в неположенном месте и должен сидеть дома. Но мама их посылала на какой-то хутор. Говорила, что если они такие умные, то пусть сами и стоят на операциях, а она пойдёт со мною нянчиться. Вскоре от нас отстали.
Так я практически поселилась на маминой работе. Приходила делать уроки и даже частенько ночевала на узкой кровати в ординаторской. В десять лет уже помогала медсёстрам и санитаркам с молчаливого одобрения мамы. До того стала своей, что в пятнадцать даже один раз допустили помогать при операции, когда прибыл целый борт с тяжёлыми ранеными. А у нас, как назло, с температурой слегла половина медсестёр. Да, всё на уровне принеси-подай и под руку не лезь. Но ведь похвалили после этого!
Так что, когда окончила школу, я уже чётко знала, кем буду. Врачом! Не просто врачом, а врачом-хирургом! Как мама! Как её коллеги, рассекающие по больнице с важным видом, но среди своих превращающиеся в весёлых, немного безбашенных людей со своеобразным чувством юмора.
К несчастью, сломавшийся каблук на лестнице в парадной перечеркнул мои радужные планы. Открытый перелом правой руки… И пусть я восстановилась, но о хирургии пришлось забыть: через пятнадцать минут напряжённой работы начинали неметь пальцы.
Но от мечты не отказалась. И всё-таки стала врачом, пусть и другой специализации.
Мама тяжело заболела, когда до выпускных экзаменов оставалось чуть меньше курса. Рак. Сгорела быстро…
Самые страшные дни в моей жизни! Не знаю, как тогда не сломалась. Помогла учёба. Вгрызалась в неё с остервенением голодного человека, дорвавшегося до тёплого свежего хлеба. Я обязана стать врачом! Мама должна увидеть меня в белом халате! Пусть даже с небес…
После окончания попала по распределению в районную больницу одного городка Нечерноземья. Так здесь и осталась. Продала квартиру в Ленинграде, совсем недавно ставшего Петербургом, и уехала, взяв лишь вот эти настенные часы. На вырученные от квартиры деньги купила себе “однушку”, а солидный остаток помог выжить в голодные годы 90-х.
Постепенно жизнь налаживалась. Стала заведующей отделением. К началу нового века меня, кажется, знали все не только в районной больнице, но и жители близлежащих к городку деревень. Я никому не отказывала в помощи. Мне казалось, что если я пройду мимо человеческой боли, то предам не только свою совесть, но и память мамы.
— Слушай, Юля! — часто попрекали меня коллеги. — Ты совсем не думаешь о личной жизни! Ну сколько можно работать? Видная женщина, мужики заглядываются, а ты, кроме больных, никого не замечаешь. Так и пролетишь мимо всего!
Я молча улыбалась, признавая их правоту, но по-другому просто не могла. Нет! Честно пыталась несколько раз закрутить романы, только не моё, видимо. Моей помощи ждут люди, а я, вместо того, чтобы облегчить им боль, сижу напротив чужого мужчины, кокетничаю бездарно и делаю вид, что мне нравится принесённое им шампанское и почти просроченные конфеты.
Тик-так… Тик-так…
Коллеги оказались правы. Всё пролетело мимо меня. Первые головные боли я просто заглушала таблетками. Потом они участились до такой степени, что волей-неволей, но пошла к нашему невропатологу, особо не надеясь на какой-нибудь вразумительный диагноз. Я бы таких коновалов, как он, на пушечный выстрел к пациентам не допускала. Но другого, к несчастью, нет. Не едут к нам молодые талантливые специалисты.
Так и есть, зря явилась. Дыша в сторону, чтобы я не почувствовала остатки вчерашнего перегара, он что-то пробубнил про переутомление и назначил таблетки, которые давно пью и без его “мудрого” совета.
Резко упало зрение. Начались судороги и потери сознания. Нечасто, но симптоматика отвратная.
Первым забил в колокол наш главврач Пётр Юрьевич. Чуть ли не силком потащил меня на недавно установленный аппарат МРТ. Ничего не выявили.
— Нужно с контрастом! И чтобы люди поумнее нас, "лапотников", посмотрели! — уверенно заявил он и связался со своими коллегами из Орла.
Делать нечего. Скрепя сердце, поехала.
Вначале всё, кроме анализов, показывало, что я здорова как лошадь. Уже хотели отпускать, но один ординатор заикнулся о саркоме мозга. Лечащий врач в серьёзном профессорском чине не стал отмахиваться от слов молодого дарования.
Она… Всего лишь 2 % “счастливчиков” встречаются с этой дрянью. Я из их числа.
Как приехала домой, почти не помню. Это всё… Это конец всему.
— Ты, кажется, из Ленинграда? — выслушав дурные вести, поинтересовался Пётр Юрьевич.