Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Мюррей Дуглас

Мы знаем, что современные греки — это не те же люди, что и древние греки. Мы знаем, что англичане сегодня не такие, какими они были тысячелетия назад, а французы — не такие. И все же они узнаваемы — греки, англичане и французы, и все они — европейцы. В этих и других идентичностях мы признаем определенную культурную преемственность: традицию, которая сохраняется с определенными качествами (как положительными, так и отрицательными), обычаями и поведением. Мы признаем, что великие движения норманнов, франков и галлов привели к большим переменам. И мы знаем из истории, что некоторые движения влияют на культуру относительно мало в долгосрочной перспективе, в то время как другие могут изменить ее безвозвратно. Проблема заключается не в принятии перемен, а в осознании того, что, когда эти перемены происходят слишком быстро или слишком сильно отличаются друг от друга, мы становимся кем-то другим, в том числе тем, кем мы, возможно, никогда не хотели быть.

В

то же время мы не понимаем, как это должно происходить. В целом соглашаясь с тем, что человек может впитать определенную культуру (при должном энтузиазме как самого человека, так и культуры) независимо от цвета кожи, мы знаем, что мы, европейцы, не можем стать тем, кем захотим. Мы не можем стать, например, индийцами или китайцами. И все же от нас ждут, что мы поверим в то, что любой человек в мире может переехать в Европу и стать европейцем. Если быть «европейцем» не связано с расой — как мы надеемся, это не так — тогда еще более необходимо, чтобы это было связано с «ценностями». Именно это делает вопрос «Что такое европейские ценности?» таким важным. И все же это еще один спор, в котором мы совершенно запутались.

Являемся ли мы, например, христианами? В 2000-х годах эта дискуссия достигла своего апогея в споре о формулировке новой Конституции ЕС и отсутствии в ней упоминания о христианском наследии континента. Папа Иоанн Павел II и его преемник пытались исправить это упущение. Как пишет первый в 2003 году: «Полностью уважая светский характер институтов, я хочу еще раз обратиться к тем, кто разрабатывает будущий европейский конституционный договор, чтобы он содержал ссылку на религиозное и, в частности, христианское наследие Европы». [3] Дебаты не только разделили Европу географически и политически, но и указали на очевидное стремление. Ведь религия не только отступила в Западной Европе. Вслед за ней возникло желание продемонстрировать, что в XXI веке Европа обладает самоподдерживающейся структурой прав, законов и институтов, которые могут существовать даже без источника, который, возможно, дал им жизнь. Подобно голубю Канта, мы задавались вопросом, не сможем ли мы летать быстрее, если будем жить «в свободном воздухе», не беспокоясь о том, чтобы ветер поддерживал нас на крыше. От успеха этой мечты зависело многое. На место религии пришел постоянно раздуваемый язык «прав человека» (само понятие христианского происхождения). Мы оставили нерешенным вопрос о том, зависели ли наши приобретенные права от убеждений, которых перестали придерживаться на континенте, или же они существовали сами по себе. Это был, по меньшей мере, очень большой вопрос, который следовало оставить нерешенным, в то время как от огромного нового населения ожидали «интеграции».

3

Папа Иоанн Павел II, Ecclesia in Europa, 28 июня 2003 г.

В то же время возник не менее важный вопрос о положении и предназначении национального государства. Начиная с Вестфальского договора 1648 года и вплоть до конца XX века национальное государство в Европе считалось не только лучшим гарантом конституционного порядка и либеральных прав, но и высшим гарантом мира. Однако эта уверенность также разрушалась. Такие деятели Центральной Европы, как канцлер Германии Коль, в 1996 году заявили: «Национальное государство… не может решить великие проблемы XXI века». Дезинтеграция национальных государств Европы в один большой интегрированный политический союз была настолько важна, утверждал Коль, что это фактически «вопрос войны и мира в XXI веке». [4] Другие не согласились, и двадцать лет спустя чуть больше половины британского народа продемонстрировали у избирательных урн, что их не убедили аргументы Коля. Но, опять же, какими бы ни были взгляды на этот вопрос, это был огромный вопрос, чтобы оставить его нерешенным в период огромных изменений в составе населения.

4

Канцлер Гельмут Коль, речь в Католическом университете Лувена, Бельгия, 5 февраля 1996 г.

Неуверенно чувствуя себя дома, мы прилагали последние усилия, чтобы распространить наши ценности за рубежом. Однако всякий раз, когда наши правительства и армии ввязывались во что-либо во имя этих «прав человека» — Ирак в 2003 году, Ливия в 2011 году, — мы, казалось, только ухудшали ситуацию и в итоге оказывались неправы. Когда началась гражданская война в Сирии, люди кричали, что западные страны должны вмешаться во имя прав человека, которые, несомненно, нарушались. Но не было никакого желания защищать эти права, потому что, верили ли мы в них дома или нет, мы определенно потеряли веру в нашу способность продвигать их за рубежом. На определенном этапе стало казаться, что то, что называли «последней

утопией» — первая универсальная система, отделившая права человека от прав богов или тиранов, — может стать последним неудавшимся стремлением Европы. [5] Если это действительно так, то в XXI веке европейцы останутся без какой-либо объединяющей идеи, способной упорядочить настоящее или приблизить будущее.

5

Интересное обсуждение многих из этих вопросов см. в книге Samuel Moyn, The Last Utopia: Права человека в истории, Harvard University Press, 2012.

В любое время потеря всех объединяющих историй о нашем прошлом или идей о том, что делать с нашим настоящим или будущим, была бы серьезной проблемой. Но в период серьезных общественных перемен и потрясений результаты оказались фатальными. Мир приходит в Европу именно в тот момент, когда Европа потеряла представление о том, что она собой представляет. И если перемещение миллионов людей из других культур в сильную и напористую культуру еще могло сработать, то перемещение миллионов людей в виноватую, измученную и умирающую культуру уже невозможно. Даже сейчас европейские лидеры говорят об активизации усилий по интеграции миллионов новоприбывших.

Эти попытки тоже не увенчаются успехом. Для того чтобы включить в свой состав как можно большее количество людей, необходимо выработать такое определение инклюзии, которое было бы как можно более широким и не вызывало бы возражений. Если Европа хочет стать домом для всего мира, она должна найти такое определение себя, которое было бы достаточно широким, чтобы охватить весь мир. Это означает, что в период, предшествующий крушению этого стремления, наши ценности становятся настолько широкими, что теряют смысл. Так, если в прошлом европейскую идентичность можно было отнести к весьма конкретным, не говоря уже о философски и исторически глубоких основах (верховенство закона, этика, вытекающая из истории континента и философии), то сегодня этика и убеждения Европы — более того, идентичность и идеология Европы — стали «уважением», «терпимостью» и (самое самоотрицающее из всего) «разнообразием». Такие поверхностные самоопределения могут продержаться еще несколько лет, но у них нет ни малейшего шанса обратиться к более глубокой лояльности, на которую должны быть способны общества, если они хотят выжить в течение длительного времени.

Это лишь одна из причин, по которой, скорее всего, наша европейская культура, продержавшаяся все эти века и поделившаяся с миром такими высотами человеческих достижений, не выживет. Как показывают недавние выборы в Австрии и подъем Альтернативы для Германии, пока вероятность культурной эрозии остается непреодолимой, варианты защиты культуры остаются неприемлемыми. Стефан Цвейг был прав, когда признал, что дело идет к развалу, и был прав, когда признал смертный приговор, который вынесла себе колыбель и Парфенон западной цивилизации. Только он не вовремя. Пройдет еще несколько десятилетий, прежде чем этот приговор будет приведен в исполнение — нами самими. Здесь, в промежутке между этими годами, вместо того чтобы оставаться домом для европейских народов, мы решили стать «утопией» только в исконно греческом смысле этого слова: стать «не местом». Эта книга — рассказ об этом процессе.

* * *

Исследование и написание этой книги привели меня на континент, который я хорошо изучил за многие годы, но часто в те места, которые иначе я бы не посетил. За несколько лет я побывал на самых юго-восточных островах Греции и самых южных форпостах Италии, в сердце северной Швеции и бесчисленных пригородах Франции, Голландии, Германии и других стран. Во время написания книги мне довелось пообщаться со многими представителями общественности, а также с политиками и политическими деятелями всех политических направлений, пограничниками, сотрудниками спецслужб, неправительственных организаций и многими другими людьми, работающими на передовой. Во многих отношениях самой поучительной частью моего исследования стали беседы с новоприбывшими европейцами — людьми, которые иногда буквально приехали вчера. На приемных островах в Южной Европе и в местах, где они останавливаются или селятся по пути на север, у всех свои истории и у многих свои трагедии. Все они видят Европу как место, где они могут лучше всего прожить свою жизнь.

Желающие поговорить и поделиться своими историями неизбежно оказывались группой самоотбора. Бывало, что, задерживаясь вечером у лагеря, из него выходили или возвращались люди, которые, мягко говоря, не были настроены на то, чтобы посетить наш континент в духе щедрости или благодарности. Но многие другие были исключительно дружелюбны и благодарны за возможность рассказать о себе. Какими бы ни были мои собственные взгляды на ситуации, которые привели их сюда, и на реакцию нашего континента, наши беседы всегда заканчивались тем, что я говорил им единственное, что я мог честно сказать без всяких оговорок: «Удачи».