Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Мюррей Дуглас

Не то чтобы эта новая Германия была на континенте неузнаваема по сравнению со старой. В том же сентябре, в преддверии еврейских праздников Рош Хашана и Йом Кипур, был опубликован новый опрос о настроениях среди европейских евреев. В ходе исследования, проведенного двумя еврейскими организациями, было изучено отношение к еврейским общинам от Великобритании до Украины. В результате выяснилось, что, несмотря на усиление мер безопасности в синагогах по всему континенту, 70 % европейских евреев заявили, что будут избегать посещения синагоги. В 2016 году страх перед антисемитизмом и террористическими атаками удерживал большинство евреев континента от исповедания своей веры. [242]

242

«Европейские евреи слишком боятся ходить в синагогу в религиозные праздники из-за опасений антисемитских нападений», The Daily Mail, 20 сентября 2016 г.

В сентябре немецкая общественность наконец-то получила возможность

высказать свои чувства по поводу того, что канцлер сделал с ее страной. Избиратели в Берлине дали ХДС самые низкие результаты на выборах в столице, набрав всего 17,5 % голосов. Тем временем AfD впервые вошла в парламент столицы земли, получив 14,1 процента голосов. Это означает, что новая партия была представлена в большинстве регионов страны. Особенно сильные результаты AfD в бывшей Восточной Германии, как правило, объясняются сравнительно более низкими социально-экономическими условиями в этой стране. Другие факторы — например, возможность того, что жители восточной Германии, как и всей остальной Германии, помнят то, что забыли их западные соотечественники, — редко обсуждались в средствах массовой информации. То, что сделал канцлер, каким-то образом считалось правильным, и все, кто думал иначе — в том числе и общественность, — должны были иметь какие-то странные временные причины, чтобы еще не видеть этого.

Однако эти результаты позволили вырвать редкую уступку у самой знаменитой дочери бывшей Восточной Германии. В том месяце она выступила с заявлением, которое мировые СМИ назвали «mea culpa». На самом деле, слова, которые она произнесла после краха своей партии в Берлине, были далеко не такими. «Если бы я могла, я бы отмотала время назад на много-много лет, — сказала она, — чтобы лучше подготовить себя, все правительство и всех ответственных лиц к ситуации, которая застала нас врасплох в конце лета 2015 года». Но, конечно, ситуация не застала их врасплох. Германия — как и все остальные европейские страны — уже много лет переживала массовую иммиграцию. На протяжении десятилетий она сталкивалась с разрушением пограничного контроля, небрежностью в репатриации неудачливых просителей убежища и неспособностью интегрировать вновь прибывших. Настолько, что сама Меркель признала это в 2010 году. Если бы речь «мультикультурализм провалился» была чем-то иным, кроме слов, она должна была бы дать Германии фору в подготовке к интеграционному цунами, которое нахлынет пять лет спустя. Но этого не произошло, потому что это действительно были только слова.

В сентябре 2016 года Меркель признала, что ее фраза, произнесенная годом ранее, «Wir schaffen das» («Мы можем это сделать»), была «простым лозунгом, почти пустой формулой», которая значительно недооценивала масштаб задачи. Но это была еще и игра слов, как признался прессе один из ее коллег-депутатов от ХДС. Этот депутат настаивал на том, что «правительство уже некоторое время находится на правильном пути со своей политикой. Но наша коммуникация должна быть лучше». Канцлер, похоже, признал это. Заявление «mea culpa» было просто электорально полезным для ХДС. Но серьезного раскаяния в том, что было навязано стране, не последовало. Ведь на той же пресс-конференции Меркель заявила, что было «абсолютно правильно» принять более миллиона мигрантов годом ранее. Тем не менее, «мы извлекли уроки из истории. Никто, включая меня, не хочет повторения этой ситуации». [243]

243

«Меркель признает, что повернула бы время вспять в политике в отношении беженцев», The Financial Times, 19 сентября 2016 г.

Однако создавалось впечатление, что единственные уроки, которые Германия извлекла из истории, — это обычные уроки и уроки восьмидесятилетней давности. Накануне успеха AfD на выборах в Берлине мэр Берлина Михаэль Мюллер, представитель левой СДП, предупредил, что двузначный результат AfD «будет воспринят во всем мире как признак возвращения правого крыла и нацистов в Германию». Повсюду в Европе после каждого события с разных сторон звучали одни и те же предупреждения.

В тот же месяц, когда в Германии проходили региональные выборы, спустя год после того, как Германия открыла свои двери, британское правительство объявило о том, что ему придется построить дополнительную стену безопасности в Кале рядом с большим лагерем мигрантов. Километровая стена предназначалась для дополнительной защиты пункта въезда в Британию, в частности, для предотвращения попыток мигрантов забраться на проезжающие мимо грузовики по пути в Соединенное Королевство. В ответ на это предложение французский сенатор и заместитель председателя сенатского комитета по иностранным делам Натали Гуле заявила: «Это напоминает мне стену, которую построили вокруг Варшавского гетто во время Второй мировой войны». А за извечным утверждением, что границы ассоциируются с нацистами, скрывается привычное предположение, что границы также являются частью истории. «Возведение стен происходило на протяжении всей истории человечества», — объясняет г-жа Гуле. «Но в конце концов люди находили способ обойти их или они разрушались. Посмотрите на Великую китайскую стену — теперь туристы ходят по ней и фотографируют». [244]

244

«Трамп хочет пограничную стену, но Британия строит ее во Франции», NBC News, 12 сентября 2016 г.

В Великобритании вопрос Кале оставался главным в обсуждении. Учитывая, что в большинстве случаев в лагере находилось менее 6500 человек, решение проблемы Кале всегда казалось простым. Все, что нужно, —

пытались утверждать активисты и политики со всех сторон, — это одноразовое щедрое предложение, и лагерь можно было бы очистить. Это была большая неудача Европы в микрокосмосе. Если бы только этих людей можно было принять в Соединенное Королевство, то проблема была бы решена — или так казалось. Редко кто задумывался о том, что после того, как лагерь опустеет, он просто наполнится снова. Только в Италию в среднем за день переезжало 6500 человек. Тем временем, пока британское и французское правительства спорили о том, кто несет ответственность за сложившуюся в Кале ситуацию, мигранты днем и ночью бросали ракеты на автострады и в легковые автомобили, грузовики и фуры, направляющиеся в Великобританию, в надежде, что машины остановятся и они смогут забраться на борт в качестве безбилетников для путешествия через Ла-Манш.

Все дискуссии вокруг Кале, как и все остальное на протяжении десятилетий, были недальновидными и краткосрочными. Когда британское правительство согласилось принять определенное количество несопровождаемых детей-мигрантов из лагеря, в газетах появились фотографии прибывших. Некоторые из «детей» выглядели явно взрослыми. Некоторым было за тридцать. Один из членов парламента от партии Тори, Дэвид Дэвис, обратил на это внимание и предложил использовать стоматологические тесты. На него обрушились все СМИ и политический класс. Телеведущие воспользовались возможностью пригласить Дэвиса на свое шоу и перекричать его. Другие члены парламента заявили, что им противно сидеть с ним в одном парламенте. Внезапно дискуссия перешла к вопросу о том, является ли «расизмом» проверка зубов у людей. Возрастной тест, используемый на всем континенте, внезапно был осужден как невообразимо варварский. Все сходились во мнении, что самое правильное — приглашать всех мигрантов. Плохо — предлагать какие-либо ограничения на их численность. Или даже обеспечить соблюдение уже действующих законов. Как часто бывало в прошлом, правительство взвесило все «за» и «против» удержания линии и решило ее не удерживать.

Конечно, мигранты, оказавшиеся в Кале и пытавшиеся прорваться в Британию, уже нарушили все законы ЕС, чтобы попасть туда. Они не попросили убежища в своей первой стране въезда, не соблюдали Дублинский договор, но пробились на север Франции. Принимая их, британское правительство считало, что делает доброе дело. На самом деле оно вознаграждало людей, которые нарушили больше всего правил и обошли всех других, более достойных мигрантов. Это был прецедент, который создавался годами, но, тем не менее, это был неразумный прецедент. Повсюду повторялась одна и та же история. Быть на стороне приезжих означало быть на стороне ангелов. Говорить от имени народа Европы — значит быть на стороне дьявола. И все это время существовало странное предположение, что Европа просто впускает в комнату еще одного человека. Был ли этот человек действительно готов к смерти в коридоре, не имело значения. Если ему было холодно, бедно или просто хуже, чем тем, кто находился в комнате, он тоже имел право войти. Европа больше не могла беспокоиться о том, чтобы кому-то отказывать. Поэтому дверь просто оставалась открытой для всех, кто хотел в нее войти.

Что могло бы быть

При правильном политическом и моральном руководстве все могло бы сложиться иначе. Канцлер Меркель и ее предшественники не остались бы без поддержки или помощи, если бы с самого начала предприняли другой набор шагов.

Для начала они могли бы задать себе вопрос, который Европа никогда не задавала: должна ли Европа быть местом, куда может переехать любой человек в мире и назвать себя домом? Должна ли она быть убежищем для абсолютно всех людей в мире, спасающихся от войны? Должны ли европейцы обеспечивать лучший уровень жизни на нашем континенте всем желающим? На второй и третий из этих вопросов европейская общественность ответила бы «нет». На первый вопрос они бы ответили «нет». Именно поэтому сторонники массовой миграции — которые ответили бы «да» на все три вопроса — сочли удобным стирать границы между теми, кто спасается от войны, и теми, кто спасается от чего-то еще. В конце концов, — спрашивали такие люди, — какая огромная разница между угрозой бомбардировок и угрозой голода?

Если бы канцлер Меркель, ее современники и предшественники продумали все до мелочей, прежде чем преобразовывать свой континент, они могли бы обратиться к Аристотелю и другим великим философам Европы. От него они узнали бы, почему эти вопросы кажутся такими сложными. Они пытались взвесить баланс не между добром и злом, а между конкурирующими добродетелями: в данном случае «справедливостью» и «милосердием». Когда эти добродетели оказываются в противоречии, полагает Аристотель, это происходит потому, что одну из них неправильно понимают. На протяжении эпохи неконтролируемой миграции «милосердие» неизменно оказывалось в выигрыше. Это добродетель, которой легче всего отдать дань уважения, которая приносит быстрые краткосрочные выгоды и которой больше восхищаются в обществе, где эти выгоды получают. Конечно, редко кто спрашивал, насколько «милосердно» на самом деле поощрять людей пересекать земной шар, чтобы попасть на континент с небольшим количеством домов и рабочих мест, где они будут еще менее желанны. Однако справедливость, которая отошла на второй план, когда все законы континента были попраны, тоже имела право на существование. И если обращение к правосудию с требованием обеспечить соблюдение договора Дублин III или законов о репатриации несостоявшихся заявителей выглядело как бумажная волокита, все же следовало воззвать к высшей справедливости. Когда же в споре появлялась справедливость, она возникала только как справедливость, которой требовали прибывшие или для прибывших. Отсутствующей стороной во всем этом, для которой справедливость никогда не рассматривалась, были народы Европы. Они были людьми, для которых все делалось, к чьим собственным призывам — даже если они могли быть озвучены — никто не прислушивался.