Странная страна

Барбери Мюриель

– Экстаз, – сказал Петрус.

– И трагизм, – добавил художник.

Мария, обращаясь ко всей компании, сделала приглашающий жест в сторону храма:

– От имени Совета Туманов приглашаю вас выпить вместе чаю.

Она чуть склонилась перед Тагором и возглавила группу, двинувшуюся по дороге Нандзэна.

Нандзэн. По мере приближения к храму внизу перед ними открывалась долина с высокими деревьями, границы которой скрывались в густых туманах. Сам храм, построенный на скальном выступе, стоял на столбах, уходящих в густой мох, где поблескивали жемчужины росы. Вокруг древнего домика шла галерея, к которой вели истертые ступени. Когда Алехандро поставил ногу на первую из них, он ощутил короткую, но сильную вибрацию. Он вошел сразу за Тагором, Солоном и Марией. Остальные члены делегации следовали за ним, Клара и Петрус замыкали

процессию. Снаружи строение казалось скорее тесным, и Алехандро с Хесусом были удивлены, обнаружив, что оно не только достаточно велико, чтобы принять их всех, но и оставляет впечатление свободного пространства. Ступая с галереи внутрь, они почувствовали, что проходят через невидимый тамбур, и теперь звуки мира звучали приглушенно. Странным образом Алехандро показалось, что покой этого места той же природы, что и туманы долины, – нечто эфемерное, сотканное из глубокого дыхания жизни. А вокруг благодаря проемам, которые выделяли из панорамы самые насыщенные уголки, пейзаж превращался в череду картин. В глубине – алый мост, окаймленный тесной рамой небольшого окна так, что виднелась только восходящая часть его арки; узкая перспектива рождала абстрактное видение красной точки, брошенной на поверхность чернильного озера. Мощь картины усиливалась подчеркнутой другими проемами роскошью деревьев и туманов, исчезающих и возрождающихся вновь. Каждый завиток тумана, каждое колебание ветки под ветром, каждый перелив неба неустанно слагались в конфигурации высшей красоты.

Белый медведь указал каждому место на полу павильона. Тагор и Солон расположились друг против друга и приготовились вести собрание.

– Кватрус, к вашим услугам, – сказал белый медведь, слегка поклонившись.

– Хостус, – представился другой младший эльф как раз в тот момент, когда обращался в белку. И добавил: – Мы сегодня будем помощниками.

Деревянный пол был гол, если не считать тонкой серебристой пыли, которую не потревожили их шаги. Легкий ветерок выписывал на ней подвижные арабески. На одной из стен песчаного цвета – единственное видимое украшение, полоса светлой ткани с неизвестными письменами, красивыми, как рисунок, и выведенными чернилами, схожими с небом. К стене, выходящей в долину, между двумя проемами с видом деревьев в тумане была придвинута скамья, на которой стояли чашки, заварные чайнички, глиняные чаши и несколько лопаток и ковшей из необработанного дерева. Кувшины с сухим чаем выстроились под скамьей. Рядом, на жаровне, прямо на полу побулькивал большой чугунный котелок.

Ни звука, ни движения в комнате, кроме кипения воды и танца серебряной пыли. Кватрус и Хостус поставили перед каждым гостем две маленькие чашки разной формы и размера, потом Кватрус принес Тагору чайничек, чашу и кувшин с чаем. Страж Храма достал оттуда что-то вроде коричневой ломкой лепешки и отделил от нее часть. Хостус зачерпнул из чугунного котелка, и Тагор вылил на раскрошенный чай первую воду, которую сцедил в чашу. Наконец помощник принес ему новый ковш, который он, как и первый, вылил на листья.

Внезапно страж издал мягкую трель, и все переменилось. Власть ритуалов придает людям немного чопорное достоинство до того момента, когда она перетекает в транс и, заставляя покидать свое тело, придает им силу расти над собой. В Нандзэне эльфы не утратили свою беспечность, но в их взгляде появилось осознание красоты и суетности мира, уверенность в том, что надвигается тьма, и желание почтить то, благодаря чему живые создания могут выстоять под небесами, несмотря на войну. Время шло, империи рушились, живущие погибали; в сердцевине этих невзгод скрывалась толика благородства; то был момент, требующий серьезности, но не торжественности, почтения без доли формальности, а еще веселья, сколь бы важен ни был наступающий час.

Серебристый отблеск на лице Тагора стал резче. Что-то подымалось в нем из глубины. Преображение было неуловимым, но Алехандро вспомнил Луиса Альвареса, прекрасного своим уродством недомерка, озаренного внутренним огнем, которого этот пламень делал страшнее убийцы, и видел, что Тагор из великолепного становится опасным. Откуда берут они такие силы? – спросил себя он. Оглядевшись вокруг и заново увидев обнаженность храма, чернильные письмена, серебряную пыль и окутанные туманом деревья в просвете окон, он ответил себе:

из красоты.

– А следом за ней – внутренний огонь, – пробормотал Петрус по его левую руку. – Заметим, что того же можно добиться поэзией, а еще лучше – амароне.

Солон глянул на него, и он замолк, невольно тихонько посмеиваясь.

Тагор встал и налил чай в первую чашку, поставленную перед каждым гостем. Вернувшись на место, он поднял свою на уровень глаз, но, к удивлению Алехандро и Хесуса, перелил ее содержимое во вторую чашку. Они последовали его примеру, потом, как и остальные, поднесли пустую чашку к ноздрям.

Они думали, что почувствуют редкий аромат; в нос им ударил запах пыли и подвала. Он принес столько наслоений памяти и ощущений из детства, что Алехандро и Хесус снова пережили свои былые похождения, когда подвал распахивал двери в волшебную страну, страну мхов и тайников, где можно путешествовать без движения и надеяться без оглядки, страну подлесков и погребов, где вызревали мечты, благословенную страну того неисчерпаемого времени, которое завтра утечет как вода сквозь пальцы, – они вдыхали чай, надеясь, что это никогда не кончится, пока магия пустой чашки прокладывала путь сквозь годы. Теперь они видели себя в лесу, и они уже не были детьми. Ливень намочил ветви и землю, которые исходят каплями и испарениями под вернувшимся светом, от почвы поднимается запах влажных тропинок, пронизанный земным жаром под стать их юношескому пылу. Увы, пришлось идти вперед и взрослеть, мальчики стали мужчинами, и их вера в бесконечность претворилась в осознание смерти. И тем не менее, склонившись из окна форта во двор, где прошел дождь, генерал де Йепес и его команданте вдыхали терпкий аромат, возносящийся к ним и мягко касающийся их на своем пути от земли к небу. Мы вернулись обратно во времени, подумал Алехандро в тот момент, когда чашка лишилась всякого запаха, и вместе с ним ушло опьянение от восприятия мира через призму минувших лет.

– По нашему обычаю до того, как выпить чай, один из нас читает стихи, – сказал Солон.

Алехандро подумал о словах, произнесенных призраком Луиса, и давнее воспоминание всплыло у него в голове.

– В моих краях есть одна песня, которую поют только на похоронах, на том испанском, на каком никто больше не говорит, – сказал он. – Это древняя поэзия Эстремадуры, которую женщины когда-то даровали моим мертвецам.

Внезапно поняв старинный говор, он произнес вслух две последние строки:

Живым жатвы мертвым буриКогда все станет пустотой и чудом

Эльфы надолго о чем-то зашептались.

– Это те самые слова, которые кто-то вывел здесь сегодня утром, – сказал Солон, указывая на полоску ткани на стене. – Обычно мы записываем стихи только после того, как произнесли их вслух, но сегодня невидимая рука написала их раньше.

– Ничего не понимаю, – сказал Хесус, у которого уже затекли ноги, и он спрашивал себя, выпьют ли они когда-нибудь.

Тагор улыбнулся, поставил пустую чашку и медленно выпил вторую, полную. У чая был тонкий вкус, не имеющий ничего общего с предыдущими запахами пыли и подвала. В нем ощущались приветливость дня и успокоение сумерек, ничего не менялось, ничего не превращалось, чай пился, вселенная отдыхала.

Прошло несколько секунд.

Алехандро мигнул.

Перед ними в центре комнаты появилась глиняная чаша.

Ее неровные края рождали свет столь плотный, что резало взгляд. Глина, из которой вылепил ее создатель, сохраняла природную грубость, но форма была невероятно изящной. Стенки прямые и высокие, не расширяющиеся кверху, но и не ровные, с волнистыми очертаниями и чуть сплюснутые там, где должны прикоснуться губы. Разбросанные серебряные вкрапления образовывали древнюю патину, хотя непонятным образом очевидно, что она вышла из рук скульптора лишь накануне. Спроси у Алехандро и Хесуса, что они видят, и они ответят: простую глиняную чашу, однако оба сознавали, что перед ними творение самого времени, и не только, но еще и средоточие простоты чувств, которое оно предписывает. Что же это за искусство, которое включает в себя несовершенство износа и в то же время призывает к самоотречению и чистоте? – сказал себе Алехандро. Красота оказывается в ловушке нарочитой эрозии, выявляющей суть нашего существования, и нам не остается ничего, кроме как жить смирением, землей и чаем.