Странненький
Шрифт:
Я впал в ступор, не способный подобрать правильный ответ, но усилием воли заставил себя встряхнуться.
– А вы сами-то, точно знаете, за кого? Я пока ничего не понимаю. Но Саня – мой друг. Я не знаю, за кого надо быть, но друзьям я всегда готов помочь.
Мигулин улыбнулся и хлопнул меня по плечу.
– Братан!
Митрич покачал головой:
– Это понятно. Мы все за друзей. Но тут, понимаешь, не просто две компании стенка на стенку. Тут ситуация посложней. Не то, шоб мне нравился Янук. Но он всё-таки с Донбасса. И законный президент. И скинули его безобразно и внаглую,
Я кивнул, показывая, что в курсе того, о чём он рассказывает.
– Вот вопрос и стал, – продолжил Митрич. – Если этим можно законную власть скидывать, почему мы должны им подчиняться? Где так написано? Я афганец, советский офицер запаса, я Майдану не присягал, и не позволю об себя ноги вытирать. Вот за шо взяли в руки оружие в Донецке, в Луганске, в Славянске. И мы. В горисполкоме и в милиции щас наши. Не стали менты нам препятствовать. А вот прокуратуру пока не взяли. И военкомат. Теперь понял?
– Что именно?
– Что пока не понятно, чья возьмёт. Но мы свой выбор сделали, не глядючи на последствия. А ты крепко подумай.
Я подумал, однако не слишком долго.
– Но там, на Майдане, не все ж потомки полицаев были. Большинство и правда вышли против коррупции и за вступление в Евросоюз.
Худощавый, напряжённо вслушивавшийся в наш диалог, неожиданно включился:
– Не все. Вот, например, мой сын, студент в Киеве. Прибился к самообороне Майдана. А брат мой в «Беркуте» стоял в оцеплении. И вот мой сын в моего брата кидал камни, а мой брат его дубинкой лупил. Только это ничего не меняет.
Я открыл было рот и закрыл его, не зная, что ответить.
– Теперь лучше понял? – спросил Митрич. – Ладно, дуй в ларёк, скоро откроется. Держи деньги. Пожалуй, тушёнки бери с запасом, 4 банки, и чая пачку.
***
Так начался мой первый день в ополчении, хотя формально я никуда не вступал, ничего не подписывал и даже не давал обещаний верности. Просто меня приняли за своего, а мне некуда было себя деть, и я оказался вовлечён в их непонятную деятельность просто потому, что среди них оказался мой одноклассник.
В то утро я мог встретить первым не его. У меня же был не один одноклассник, и все мои школьные товарищи после школы оказались довольно разными. Богдан Хоменко не относился к числу тех, с кем у меня сложились приятельские взаимоотношения. Помню, он постоянно меня шпынял в младших классах, и я его ненавидел и побаивался, так как был тщедушным шкетом, а он – эндоморфным боровом, в три моих веса. Потом отношения выровнялись, но осадочек, как говорится, остался.
– Артём, – в обед следующего дня позвал меня голос из-за остановки возле рынка. – Ты шо, в ополченцы записался?
Богдан сидел на корточках, попивая фанту из банки.
– О, привет. Да не, никуда не записывался.
– А шо ж ты у них днюешь и ночуешь?
– Ну, во-первых, не ночую. А во-вторых, просто попросили помочь по-мелочи.
– А если я тебя просто попрошу в пропасть сброситься, тоже послушаешься?
– Прикалываешься?
– Не, я серьёзно. Думаешь, это всё так просто спустят на тормозах? Щас СБУ всех, кто замешан, потихоньку на карандаш берёт. И ты тоже уже в списках.
– Откуда знаешь?
– Знаю, – многозначительно ответил Богдан. – Подумай хорошо. Не играй в эти игры. Я тебя предупредил.
Он грузно выпрямился во весь рост и удалился, небрежно махнув рукой на прощание. Его слова впервые с момента приезда заронили во мне зёрна страха. Как будто спала с глаз какая-то пелена, и стало вдруг кристально ясно, что происходит что-то очень серьёзное и опасное. До этого и увещевания матери, и насмешки сестры, которая по скайпу из Харькова очень настороженно высказывалась о витавшей в воздухе идее референдума, как-то проносились мимо моего сознания. А с отцом мы не разговаривали.
Шлёпая в летних босоножках на блокпост после закупок, я выбрал маршрут через центр. На площади бурлили человеческие массы. Женщины-активисты с российскими флагами внесли меня в списки тех, кто имеет право принять участие в референдуме о статусе области. Одновременно какой-то депутат выступал перед своими сторонниками, призывая не к референдуму, а к федерализации, децентрализации и приданию русскому языку статуса государственного – но в рамках существующих законов. Кто-то вышел с желто-синим флагом, но патруль ополченцев живо убедил непопулярного активиста прервать акцию.
По пути мне встретились бронетранспортёр, отжатый у заблокированной колонны военных, присланных Киевом на разборки, и похороны ополченца, погибшего в столкновении на блокпосту. Одни говорили, что где-то под Мариуполем, другие – под Краматорском, а некоторые шептались, что он погиб в криминальной разборке. Время было такое, что любая версия могла оказаться правильной.
Новошахтёрск наводнили самые разные слухи. Одни ждали с часу на час, что в город войдут «вежливые люди», и повторится сценарий с Крымом, другие опасались, что в город зайдут правительственные войска или добровольческие батальоны, которые активно формировались из крайне правых националистов и вооружались. Оба сценария выглядели равновероятными. Большинство горожан, которые и раньше не горели ярой поддержкой одной из сторон, сохраняли нейтралитет и сейчас, на всякий случай. Я отметил про себя, что в этом нет ничего нового – так было и в тысяча девятьсот семнадцатом, и в тысяча девятьсот девяносто первом. Историю двигали несколько сотен, максимум тысяч мотивированных и заряженных идеями активистов, а вовсе не массы, которыми любят оперировать бездарные историки.
– Подвезти?
Я прервал движение, стараясь рассмотреть знакомые черты между кепкой и балаклавой. Человек, который ко мне обратился, сидел за рулём «Нивы», которая остановилась у обочины. На пассажирском месте развалился ещё мужик, прикрывавший идентичность тёмным платком под глазами. Оба явно ополченцы, неопределённого возраста. Я никого из них не знал.
– Садись, – предложил водитель тоном, который не предполагал отказа. – Не ссы, я как раз на пост к Митричу еду, на усиление. Ждём сегодня гостей.