Странник играет под сурдинку
Шрифт:
Рагнхильд – вот кому теперь раздолье. Толстый ковер на лестнице заглушает ее шаги, она может поднять ся наверх, когда захочет, а если понадобится, в два счета бесшумно спуститься.
– Не понимаю я нашу фру, – говорит Рагнхильд, – ей бы жить да радоваться, что вернулась домой, а она все плачет да тоскует. Сегодня капитан ей сказал: «Ло виса, ну будь же благоразумна!» – так сказал капитан, «Прости, я больше не буду», – ответила фру и распла калась оттого, что была неблагоразумна. Но она каждый день твердит: я больше не буду, а сама продолжает в том же духе. Бедная
– Шла бы ты, Рагнхильд, копать картошку, – пре рывает ее Нильс, – Некогда нам разговоры разгова ривать.
Все снова выходят в поле. Дел у нас невпроворот. Нильс опасается, как бы не пророс сжатый хлеб, и пред почитает убрать его, не досушив. Ладно! Но это значит, что мы должны в один присест обмолотить большую часть зерна и рассыпать его для просушки по всем полам; даже на полу в людской лежит толстый слой зерна. Думаете, у нас только и дел, что просушка? Как бы не так, полным-полно, и все неотложные. На ступило ненастье, погода может стать еще хуже. Зна чит, время не ждет. Покончив с молотьбой, мы изгото вили сечку из сырой соломы и заквашиваем ее в силос ных ямах, покуда не попрела. Теперь все? Какое там все, по-прежнему невпроворот. Гринхусен с девушками копают картофель. Нильс использует драгоценное время после ведреных дней, чтобы засеять озимой рожью еще несколько аров, мальчик идет вслед за ним с боро ной. Ларс Фалькенберг все пашет. Добряк Ларс стал послушней овечки, до чего усердно он пашет, с тех пор как вернулись хозяева. Когда земля раскисает от дождей, Ларс распахивает луговину, после ведреных дней возвращается в поле.
Работа спорится. После обеда к нам присоединяется сам капитан. Мы вывозим последнее зерно.
Капитан Фалькенберг не новичок в работе, он силь ный и крепкий, и руки у него умные. Капитан свозит просушенный овес. Вот он обернулся с первым возом и приехал за вторым.
Фру вышла из дому и спешит к нам вдоль сушилок. Глаза у нее так и сияют. Должно быть, она рада видеть мужа за работой.
– Бог в помощь, – говорит она.
– Спасибо, – отвечает он.
– Так любят говорить у нас в Нурланне, – продол жает она.
– Чего, чего?
– Так любят говорить у нас в Нурланне.
– А-а-а.
Капитан не прерывает работы, колосья шуршат, ему не все слышно, что она говорит, приходится переспра шивать. Это раздражает обоих.
– Овес созрел? – спрашивает она.
– Да, созрел, слава богу.
– Но еще не высох?
– Ты что говоришь?
– Ничего не говорю.
Долгое, недоброе молчание. Капитан пытается время от времени разрядить его каким-нибудь веселым словцом, но не получает ответа.
– Значит, ты вышла понаблюдать за своими работ никами, – шутит он. – А на картофельном поле ты уже побывала?
– Нет еще, – отвечает она. – Но я могу уйти туда, если тебе неприятно меня видеть.
Слушать все это так тягостно, что я, должно быть, сдвинул брови в знак своего неодобрения. Тут я вспо минаю, что по некоторым причинам уже дал себе зарок быть холодным, как лед. Вспомнив это, я еще сильней хмурю брови.
Фру глядит на меня в упор и спрашивает:
– Ты почему это хмуришься?
– Что, что, ты хмуришься? – Капитан заставляет себя улыбнуться.
Фру немедля хватается за этот предлог:
– Вот, вот, теперь ты прекрасно слышишь!
– Ах, Ловиса, Ловиса, – говорит он.
Но тут глаза фру наполняются слезами, она стоит еще немножко, потом бросается бежать вдоль сушилок, подавшись всем телом вперед и громко всхлипывая на бегу.
Капитан спешит за ней и спрашивает:
– Можешь ты мне наконец сказать, что с тобой?
– Ничего, ничего, ступай, – отвечает она.
Я слышу, что у нее начинается рвота, она стонет и кричит.
– Господи, помоги! Господи, помоги!
– Что-то жене сегодня нездоровится, – говорит мне капитан. – А в чем дело – мы оба не можем понять.
– По округе ходит какая-то мудреная болезнь, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать. – Какая-то осен няя лихорадка. Я это на почте слышал.
– Да ну? Ловиса, слышишь? – кричит он. – По округе ходит какая-то болезнь. Должно быть, ты зара зилась.
Фру не отвечает.
Мы продолжаем снимать овес с сушилок, а фру отходит все дальше и дальше, по мере того как мы приближаемся к ней. Вот мы разобрали ее последнее укрытие, и она стоит перед нами, словно застигнутая врасплох. После рвоты она ужас как бледна.
– Проводить тебя домой? – спрашивает капитан.
– Нет, спасибо. Ни к чему. – И она уходит.
А капитан остается с нами и до вечера возит овес.
Итак, все снова разладилось. Тяжело пришлось ка питану и его жене.
Разумеется, это были не те разногласия, которые легко уладить, проявив хоть немного доброй воли с обеих сторон, как посоветовал бы им каждый разумный человек, это были непреодолимые разногласия, разногласия в самой основе. В результате фру открыто пре зрела свои супружеские обязанности и по вечерам запи ралась у себя в комнате. Рагнхильд слышала, как оскорб ленный капитан объясняется с женой через дверь.
Но нынче вечером капитан потребовал, чтобы фру перед сном допустила его к себе в комнату, где и со стоялся крупный разговор. Оба были исполнены самых лучших намерений, оба жаждали примирения, но задача оказалась неразрешимой, примирение запоздало. Мы сидим на кухне и слушаем рассказ Рагнхильд, мы – это Нильс и я, – и должен сказать, что еще ни разу я не видел Нильса таким растерянным.
– Если они и сейчас не поладят, все пропало, – гово рит Нильс. – Летом мне думалось, что наша фру заслу жила хорошую взбучку; теперь-то я понимаю, что ее бес попутал. А она не говорила, что уйдет от капитана?
– Как же, как же, – ответила Рагнхильд и продол жала примерно так. Сначала капитан спросил у фру, не подцепила ли она эту заразную хворь. А фру ему ответила, что ее отвращение к нему вряд ли можно на звать хворью. «Я внушаю тебе отвращение?» – «Да. Хоть караул кричи. Твой порок в том, что ты чудовищ но много ешь…» – «Так уж и чудовищно? – спраши вает капитан. – Разве это порок? Это скорее свойство, ведь голод не признает границ». – «Но когда я долго смотрю на тебя, меня начинает тошнить. Вот почему меня тошнит». – «Зато теперь я не пью, – говорит он, – значит, все стало лучше, чем прежде». – «Нет, нет, го раздо хуже». Тогда капитан говорит: «По правде ска зать, я надеялся на большую снисходительность в па мять о том… ну хотя бы в память о том, что было летом».