Странник
Шрифт:
Прозрение гениев, интуиция, вдохновение... Да гениальность вовсе не в том, чтобы первым заметить очевидное, гениальность в том, чтобы это рассказать другим, рассказать так, чтобы для них это очевидное сделалось сущим! Мало родиться гением, нужно найти в себе мужество быть им! И – рассказать по штриху, по букве, по слову – о гармонии мира и о Боге, о трагедии смерти и непознаваемом таинстве Воскресения, о любви, доблести, предательстве, коварстве и – снова о любви... Любовь переходит в ненависть, ненависть – в смерть, но только тогда, когда ненависти не противостоит доблесть! Вот две силы, непостижимые, космические,
– Я завидую вам, Данилов. В вас есть та сосредоточенная решимость, которая и позволяет двигать наш заплесневелый планетный шарик... Когда-то это именовалось подвигом.
Какое-то время Бутурлин снова сидел недвижно, потом наклонился к нему и прошептал, словно делился чем-то совсем сокровенным:
– Та страна, в которую ты стремишься, не существует. Но она стоит того, чтобы ради нее жить.
Глава 61
Ночь не наступала долго. Небо просто меняло цвета, от желто-оранжевого, багряного, малинового на западе до фиолетово-черного на востоке; земля с такой высоты казалась выгнутой полусферой, да по сути и была такой: шарик все-таки.
Море было далеко внизу и казалось бескрайним, на его глади, будто елочные игрушки, сияли огнями лайнеры и пассажирские паромы.
Философствующий попутчик покинул борт во время посадки в Толедо; попрощался он скороговоркой, возможно не вполне еще протрезвев, а скорее – чисто по-русски совестясь за недавнюю нетрезвую откровенность и чуток жалея о ней, чтобы забыть вскоре и Олега Данилова, и собственные путаные словеса... Ну что ж: бежать от себя – это даже не профессия, это стиль жизни; а сколько людей живут именно так, даже не подозревая об этом? Бог знает.
Ночь легла ровная, темная, а вскоре показались огни богатых пригородов марокканской столицы. Самолет шел на посадку. Данилов смотрел в иллюминатор и, казалось, уже ощущал цитрусовый, жаркий запах этой диковинной земли. Под плоскостями все еще медленно проплывали окруженные пальмами, утопающие в садах мавританские особняки; голубые подсвеченные бассейны сияли драгоценными камнями в вычурных оправах; Данилову даже подумалось, что если есть на свете рай – то это здесь. Или где-то рядом. После московского непогодья идиллия арабской Африки – Магриба – казалась картинкой из «Тысячи и одной ночи».
В Касабланке была пересадка. Самолетик безвестной компании «Каравелла» должен был доставить Данилова если не в сердце, то в чрево Черного континента, впрочем омываемое океаном, если верить карте.
Картам Данилов верил, но больше игральным, чем географическим. А еще больше он верил впитанным с детсадовским компотом строчкам: «Маленькие дети, ни за что на свете...» Впрочем, этот стишок на ум тогда не пришел.
В желтой жаркой Африке, в центральной ее части, Как-то раз, вне графика, случилося несчастье...
Суеверный Данилов морщился, пил предполетный коньяк, виски, джин, но мелодия не отвязывалась. Тогда он выпил водки из запрятанных в недрах объемистой сумки литровки, и мелодия исчезла. Вместо нее в памяти заклубились «Подмосковные вечера», и Данилов вдруг заностальгировал по родным летним просторам, и грызла бы его эта занудная бестолочь долго, если бы он не вспомнил, что теперь в Москве – февраль, и сырость, и заляпанные автомобили катятся по серым проспектам, слепо таращась незрячими фарами в туманную, блеклую непогодь... Напоследок вспомнилось пастерна-ковское: «Февраль: достать чернил и плакать...» – и Данилов, под гудение моторов, провалился в глубокий сон. Водка помогла.
К месту назначения прибыли ранним утром. Данилов вяло выхлебал жидкий кофе в аэропортовском буфете. Посмотрел на часы. До столицы Гондваны, Кидрасы, было еще два часа лета. Чартер мог прибыть через десять минут. Или через сутки.
Полеты по расписанию кончились в Касабланке. Здесь была Черная Африка.
– Сэр? – Высокий иссиня-фиолетовый негр в форме капитана гвардии президента был вежлив и предупредителен. – Рейс на Кидрасу?
– Да.
– Пойдемте, я провожу. – Его английский был безупречен: наверное, так говорили лондонские лорды полтора-два века назад.
Выход на летное поле охраняли гвардейцы, но делали это ненавязчиво: провожатый Данилова сказал несколько слов, и они получили беспрепятственный доступ к самолетам.
Летательный аппарат впечатлял. Нет, когда-то он был самолетом, где-нибудь году в шестьдесят девятом прошлого века, но с тех пор, как говорится, минуло.
Экипаж из трех человек был разномастен и разношерстен; пилот, крупный лысеющий дядько с необъемным животом, красным склеротическим лицом, слезящимися глазами, выслушал гвардейца, кивнул, приветственно махнул рукой Данилову, сказал безо всякого энтузиазма:
– Салют, камарадо!
И – разразился длиннющей виртуозной тирадой на чистейшем рязанском наречии: местные работяги, пытаясь затащить по сходням громоздкий ящик, уронили его ребром на бетон. Не удовлетворившись руганью, дядько подошел к одному, врезал крепкого пинка и разразился новой тирадой, на этот раз – на здешнем диалекте. Данилов понял не все, но фразу «грязные копченые макаки» уловил точно и даже поморщился: копченые обезьянки, особенно детеныши, были любимым здешним лакомством. Как-то лет восемь назад Данилов забрел на рынке в «обезьяньи ряды»; его замутило от приторно-сладкого запаха, да и зрелище было не из приятных: небольшие закопченные тельца уж очень были похожи на человеческие.
– Не боитесь, что примет на свой счет? – спросил Данилов по-русски, кивнув на гвардейца-капитана.
– Куда там! Он – нгоро, а эти выродки – баша. За ними глаз да глаз нужен; ящик нарочно раскурочить хотели да стащить, что плохо ляжет, – ответил он, замолчал, а сообразив, расплылся в улыбке:
– Паря, да ты наш!
– Есть такое дело!
– Водку везешь?
– И такое дело есть.
Улыбка пилота разлилась до ушей. Он подошел к Данилову, протянул широкую ладонь:
– Коля. – Не дожидаясь ответа, тут же выговорил: