Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944

Громова Наталья Александровна

Лена Левина. 1939

Все были искусаны какими-то вредными комарами и расчесывались до крови. Эти раны смазывали зеленкой, и мы все были пятнистыми. Мазаться ходили к медсестре Ирине Николаевне, по прозвищу Ирник, темноволосой, белозубой, с соболиными бровями. Ее знали уже не первый год и любили. Рядом с ней всегда находился маленький сын Серёжа.

Раны от укусов назывались «импитиго». Даже распевали такую песенку: «Мальчик трубочку курил. Импитиго. Импитиго на носу. Импитиго». Этот припев придумал Женя Зингер, простодушный и веселый, по прозвищу «рыжий Жоня» или «пожарник». Он был влюблен в Эву Василевскую, которая была так хороша, что кроме него на нее никто не осмеливался и взглянуть.

В старшей группе выделялся своей образованностью и нервностью Макс Бременер с крупными карими глазами на бледном лице, а также мрачноватый и неуклюжий Реджи Бывалов, страстный радиолюбитель. Вместе с Володей Волосовым он смастерил приемник, и они ловили новости. К ним все испытывали чувство уважения.

В Берсуте была большая библиотека, и мы много читали, пользовался успехом «Агасфер». Вообще читающих детей было много, некоторые даже хвастались своей начитанностью и пониманием, что халтура, а что нет. Кстати, такие слова, как «халтура», «сволочь», и выражение «я тебя презираю», были тогда в ходу. Хороших и ярких детей было немало, обо всех и не скажешь, и не упомнишь. Но вот кто противно себя вел, так это Цезарь Голодный. У него был неплохой голос, и он часто затягивал, подражая Лемешеву: «Онегин, я люблю Татьяну» или: «Я Цезарь, я Цезарь, я голодный». Но чаще всего он кого-нибудь поддразнивал, особенно Нелю Иоффе, ей было лет одиннадцать, ее легко было довести до слез. Цезарь это знал и постоянно дразнил: «Нелла Еффэ, чай, какао, тухлый коффэ». И хихикал. Он был старше, ему было уже четырнадцать, но ему как-то всё сходило с рук. Хотя обычно неблаговидные поступки осуждались.

Помню такой случай. Лучше всех плавал Вадим Билль-Бело-церковский, он даже переплывал Каму. Во время очередного заплыва он почему-то стал тонуть. В это время на лодке катались большие девочки и Алёша Баталов, который греб и ничего не заметил, поэтому не кинулся спасать. На помощь бросился кто-то другой. Не разобравшись, Алёше устроили темную. Он это переживал.

Вода в реке у нашего берега была холодная, на дне выходили родники. Иногда мы сплавлялись на лодках ниже по течению, где на другом берегу были отмель и песчаная коса. Конечно, в сопровождении

старших ребят и Кости.

В Берсуте царила любовная атмосфера, все в кого-то были влюблены. Но я еще ни в кого. А вот Алёше нравились многие девочки, и он тоже нравился. Но самыми главными героями были Тимур Гайдар и Стасик Нейгауз. Даже кто-то сочинил: «Тимур Гайдар наружностью невзрачен, но среди девочек слывет он львом». Старшие девочки были совсем барышни, некоторые – просто маленькие женщины. Особенно выделялась Ира Нейштадт, изящненькая, с локонами и всё время напевающая: «В далекой, знойной Аргентине, где небо южное так сине, где женщины как на картине, там Джо влюбился в Кло».

Я дружила со многими девочками, многие мне нравились. Но так получилось, что больше всех я общалась с Таней Беленькой. Таня влюбилась в нашего горниста Лёдика Леонидова, хорошенького мальчика со вздернутым носиком, в панамке. Мы знали его еще с Внукова, он и там был горнистом, он был как бы при должности, которой дорожил. Как-то Лёдик заболел, и его положили в изолятор. Таня попросила меня пойти к нему и сказать о ее любви. Была лунная ночь. Изолятор находился вдали от всех зданий. Это был дом на высоком фундаменте и с высокими окнами. Я встала на спину Тани, подтянулась и увидела Лёдика. Он лежал на спине, с открытыми глазами, а рядом поблескивал горн. Видимо, проснулся от нашего перешептывания. Я, набравшись смелости, сказала, что Таня его любит. На что он громко выкрикнул: «Передай своей Таньке, чтоб она пошла к черту». – «Что, что, что он сказал?» – спросила Таня и тут же стала выпрямляться, причитая при этом: «Я всё слышала, слышала». Я спрыгнула, чтоб не грохнуться.

Что я ей могла сказать в утешение, кроме того, что «он дурак, дурак»? Неожиданно на обратном пути мы встретили большого и считавшегося очень хорошим мальчиком Рема Венгрова. Он был удивлен, что мы не спим, что бродим так поздно, что Таня плачет. Таня, рыдая, всё рассказала и сквозь слезы всё повторяла: «У меня больше не будет романов, не будет». Он стал ее тоже утешать и самое главное, что он ей сказал: «Таня, у тебя будут романы, поверь мне, поверь, обещаю». И Таня успокоилась.

Таня Беленькая. Внуково, 1939

Но, видимо, ей нужно было еще выговориться, отвести душу, и утром она пошла к большим девочкам, к той самой красотке Ире Нейштадт и великовозрастной Марьяне Брагиной. И пришла очень вовремя: у них были такие же проблемы и только одна Таня могла им помочь. Они дали ей ответственное тайное задание, которое она должна была выполнить вместе со мной в тот же день поздно вечером. Девочкам стало известно, что именно в этот вечер встречаются Стасик Нейгауз и Марк Исаков для очень важного разговора, в котором пойдет речь о любви. И наконец откроется, в кого же влюблен Стасик. А нам нужно подслушать этот разговор. Встреча должна была происходить у скамейки на лестнице, которая вела к Каме.

Лестница была длинная (178 ступенек) деревянная, почти вертикальная. В двух местах расходилась по сторонам, там были площадки, а затем соединялась в один пролет. Нижние ступени опирались на узкую полоску берега. К нему примыкали мостки с прицепленными лодками. После отбоя мы пошли на лестницу. На верхней площадке залезли за стенку, к которой прислонялась скамейка, и уселись на склоне, закрыв головы кофточками, чтобы спастись от летучих мышей, и притаились. Вдруг раздался топот и голоса, это спускались мальчишки – и не двое, как нам обещали, а целая компания. Мы от неожиданности захихикали. Они действительно остановились у скамейки и начали курить. «Да, – сказал кто-то, – в Москве я курил “Яву”». – «А я “Казбек”, – похвастался другой, – а здесь приходится махорку». Затем последовало длительное молчание, и потом задумчиво кто-то произнес: «А девчонки-то здесь все проститутки». Еле сдерживая смех, чуть не свалившись со склона, мы убежали.

Я решила, что свой долг мы выполнили, но не тут-то было: оказалось, этого мало, важный разговор перенесен на завтра и нас снова просят его подслушать. На этот раз мы пошли настроенные очень смешливо, устроились, как в прошлый раз. Опять тот же топот и голоса. Начались те же разговоры про курево. На нас сразу же напал смех, и мы стали трястись, под нами посыпался песок с камнями. Мальчишки встревожились и заподозрили что-то неладное. «Холоденко, посмотри, что там», – приказал кто-то. Стало страшно. Мы прижались друг к другу и к земле. Холоденко чуть-чуть зашел и заглянул за стенку. Делая вид, что он всё обследовал, уверенно объявил: «Никого нет, это летучие мыши».

Только мы успокоились, как мальчишки начали пйсать на дощатую со щелями стенку, за которой мы сидели. Тут мы не вытерпели и бросились бежать как сумасшедшие вниз по склону, местами обрывистому, держась за кусты и обдираясь. Из-под ног летели камни. А по лестнице, грохоча и улюлюкая, мчались мальчики неизвестно за кем. Мы раньше оказались у мостков, отвязали лодку и стали грести вниз по течению. Каким-то чудом нас не отнесло на середину реки и прибило к берегу ниже пристани. Бросили лодку и тихонько пошли по склону к калитке нашего дома.

В доме нас встретила главная воспитательница Тамара Владимировна, жена Всеволода Иванова, представительная, с холодными серыми глазами, коротко стриженная, с проседью. Она поинтересовалась, откуда явились; пришлось сказать, что из туалета.

Тамара Владимировна была озабочена отношениями между мальчиками и девочками. Например, не разрешала мальчикам садиться на кровати девочек, когда они заходили к нам в комнаты. Причем никому и в голову не приходило, что это неприлично, а больше и сидеть-то негде было. Это вызывало у нас протест. Кроме того, Тамара Владимировна негодовала, когда мы ночью ходили по-маленькому на верхнюю террасу и всё протекало вниз, на террасу первого этажа, куда выходила ее комната. Туалет находился далеко от нашего корпуса, бегать туда не хотелось, так как было темно и холодно. Но Тамара Владимировна не спала и следила за нами. Даже на утренней линейке требовала признаний, но все отнекивались.

У нее было два сына: старший Миша, длинный, с унылым лицом, и младший Кома, доброжелательный и образованный мальчик. Ему приходилось много лежать из-за болезни костей. Было стыдно перед ним, это нас немного сдерживало. Тамара Владимировна следила не только за нашей моральной чистотой, но и за физической: проверяла перед едой руки, смотрела, чтобы пили непременно кипяченую воду, потому что у многих бывало расстройство желудка.

Пионерлагерь во Внукове, 1940. Слева направо: Надя Павлова, Лена Левина, пионервожатая Нина, Лиля Васильева, Гедда Шор

Сразу же, как мы приехали, она собрала детей сочинять пьесу о войне. Кома по роли должен был патетически произнести: «А я пойду добровольцем!» – и взмахнуть рукой. Во время показа он от смущения вытянул вперед руку и почесал затылок. Это вызвало доброжелательный смех. Всё это происходило на той же самой нижней террасе, на которой читали стихи, играли в шахматы, Лёва Наврозов, картавя, декламировал: «Тучки небесные, вечные стханники». Там почти всё время лежал Кома, там говорили о литературе, о войне.

У нас бывали вечера самодеятельности. Эти вечера проходили торжественно в зале, где стоял рояль. Играл Шопена Стасик Нейгауз; изумительно свистела Гедда Шор, просто виртуозно. Я такого свиста больше никогда не слышала. Главным ее шедевром был «Соловей» Алябьева. Однажды Елизавета Эммануиловна Лойтер, замечательная пианистка, вместе с Зинаидой Николаевной Пастернак исполнили «Лунную сонату». Это было событие! Август, вечер, и черное небо с яркими звездами, временами падавшими…

Я сидела на лавочке на краю обрыва и смотрела в небо, и музыка соединяла меня со всем миром. Этого никогда не забыть. Это все запомнили.

С пристани уходили на фронт. Призывники шли по дороге сверху из деревни, до которой мы никогда не доходили. Всегда было много провожающих. Невозможно было слышать этот стон и громыхание булыжников.

Стали появляться беженцы. Как-то у нашей калитки оказались цыгане. Среди них была красавица, кормившая ребенка. Она гадала. Никто не захотел к ней подойти, кроме Тани Беленькой. Цыганка предсказала ей жизнь еще богаче, чем у родителей. Таня недоумевала: «Богаче уж не может быть». Ее раннее детство было очень благополучным, пока в тридцать седьмом родителей не посадили. Ее отца, замнаркома пищевой промышленности, тогда уже расстреляли, а мама находилась в лагере как жена врага народа. Но Таня вообще не боялась будущего. Она часто напевала: «Что ты смотришь на меня в упор, я твоих не испугалась глаз», – особенно выделяя куплет: «Ну что же, что ж, жалеть не стану, я таких, как ты, всегда достану, ты же поздно или рано всё равно ко мне придешь».

Сама себе Таня тоже напророчила – случайно пролила чернила на фотографию двоюродного брата Алёши Перевозникова (до войны Алёша жил вместе с ней и ее братом Юрой) и тут же заметила: «Это плохая примета, он погиб». Так и случилось. Алёшу убили под Москвой в самом начале войны. Его отец был немец, жил в Германии. Уходя в армию, Алёша сказал: «А вдруг я с ним встречусь с глазу на глаз. Что тогда?»

Таня Беленькая. Нач. 1940-х

Тане дали с собой некоторые вещи погибшей тети, Алёшиной мамы, Инки. Они были взрослые, красивые, заграничные. Перебирая их, Таня вспоминала тетю, хотелось быть похожей на Инку. Инка была коминтерновка, воевала в Испании, красавица, в середине тридцатых у нее был роман с Фадеевым. В самый разгар ежовщины ее вызвали в Москву из-за границы. К этому времени были арестованы все ее близкие. Она ждала ареста, нервы не выдержали – бросилась с крыши своего дома, где жили молодые коммунисты. Они приехали в «страну светлого будущего», мечтали о мировом братстве и приветствовали друг друга рот-фронтовским жестом. Их оставалось всё меньше и меньше.

Когда это случилось, Алёша возвращался из школы, увидел собравшуюся толпу около дома и всё понял. Таня рассказывала об этом отстраненно, принимая как неизбежность. А я пропускала всё это через себя, как кадры кинофильма.

Таня была щедрая, независимая, очень хорошенькая, с японскими глазками, но порой бывала и резкой к тем, кто ее раздражал. В раннем детстве ее любили, баловали, она была счастлива. Всё, что обрушилось на нее, открыло глаза на жизнь, сделало взрослее. Я за нее всегда переживала.

Со мной происходили какие-то странные вещи. Однажды я вышла ночью в коридор, заходила в чужие комнаты: искала место, где бы лечь, и где-то устроилась. В другой раз во сне всё сбросила с кровати на пол, легла на железную сетку, укрылась матрасом, а проснулась в ужасе: что же это такое. Все говорили, что это всё из-за луны. Возможно, это были издержки роста, а возможно, из-за перемены жизни, ее неустроенности. С другими тоже что-то происходило, многие девочки по ночам плакали. Мы всё время думали о войне.

Кончался август. Старших девочек и мальчиков отправили собирать урожай в колхоз «Малый Толкиш», который находился на другом берегу Камы. Они переправлялись на лодках с новой воспитательницей Еленой Викторовной Златовой, мамой Вити Щипачёва. Скоро должен был начаться учебный год, пошли разговоры о нашем переезде в Чистополь, в «город на Каме, где – не знаем сами».

Здесь, в Берсуте, мы впервые встретились с могучей природой: с дремучим лесом, глубокими оврагами, с огромными корягами, злыми комарами и зарослями малины. Всё это было непривычно, тревожно и не похоже на уютное Подмосковье. А сама Кама, несущаяся единым холодным потоком, отталкивала нас. В переводе с татарского «Берсут» означает: «Один поток». И он стремительно уносил нас в другую жизнь.

Осень в Чистополе

Я не помню, как приехали в Чистополь, но в памяти осталось: санпропускник и долгая дорога от пристани. Лошади с телегами, какие-то мужики в грубых плащах из брезента. Дом крестьянина. Вход с улицы. Крыльцо. Лестница, ступенек десять, площадка, от нее коридоры налево, направо, и двери в так называемые палаты. Суета, кто-то новый, к кому-то приехали мамы, а кто-то уезжает.

Старшие мальчики заранее подготовили помещение. Они быстро освоились и встретили нас победой на футбольном поле и песней на мотив «Гоп со смыком»:

Чистополь невзрачный городишко, да, да.

Негде разгуляться здесь мальчишке, да, да;

Ни кафе, ни ресторанов, вальс танцуют под баяны;

Братцы, вот какие здесь идут дела…

Там были еще такие слова: «Есть в городе Литфонда интернат, да, да, много разных там живет ребят, да, да, есть там Тимка, есть там Шурка, Мишка Гроссман – тоже урка. Вот какие там живут ребята, да, да. Стас Нейгауз – на рояле он играет, и голы он забивает». Про футбол разговоров было много, кто кому надавал.

В Чистополе пробыли несколько дней, и нас отправили в колхоз. На этот раз всех, начиная с пятого класса. Это был всё тот же «Малый Толкиш».

Главное воспоминание – жуткая тоска. Полуразрушенная колокольня, над которой кружатся вороны. Моросящий дождь, в небе улетающие журавли, а мы кричим: «Чур, мое счастье, чур, моя свадьба».

Помню, мчится бричка и на ней лихой белозубый парень, бригадир у старших ребят, приподнявшись, взволнованно спрашивает: «Где они?» – и на лету выкрикивает: «Меня призвали, ухожу на фронт». – «В поле, в поле», – отвечаем мы. Кто-то замечает: «Он же влюблен в Люську Ставскую». – «Нет, в Варю Шкловскую».

Всех поселили в школе. Мы, девочки пятых и шестых классов, заняли большую комнату и устроились на сене, под окнами. В углу громоздились парты.

С утра пошли на полевой стан. Колхозники, в основном женщины, глянули на нас с любопытством и поручили выдергивать («тянуть») вику. Это оказалось нелегко. Скоро устали и проголодались. На обед, к нашему разочарованию, был только гороховый суп и черный хлеб без масла. Сахара тоже больше не было.

На соседнем поле рос турнепс, и мы на него навалились, а уж когда увидели горох, счастью не было предела. Совсем рядом находилось поле с маком. Одна девочка так наелась, что уснула на краю, у дороги. Больше всего приходилось тянуть вику, реже собирать горох и мак. Старшие девочки и мальчики работали на комбайне, скирдовали сено и просеивали зерно. Все очень уставали. Вместо сахара получали по пять-шесть конфеток-«подушечек», начиненных повидлом, очень вкусных, особенно с черным хлебом и чаем. Их хранила наша руководительница Елена Викторовна Златова в наволочке. Мы не удерживались и по несколько штучек воровали, а она делала вид, что не замечает. Конфеты выделял колхоз вместо сахара за работу. Колхозные бабы улыбались: вот так вот, привыкайте.

Нам, маленьким, было тяжело, голодно и, когда затянули дожди, вдобавок мокро. И несколько человек решили бежать обратно, в интернат: я, Таня Беленькая, Юра Колычев, Вова Шифферс, Шура Хазан и, кажется, еще Туся Ляшко. Мы понимали, что это подло, но, что-то нас подстегивало, возможно, озорство. Я рассказала о нашем плане Алёше Баталову. Он сначала загорелся, но тут же раздумал, так как работал на комбайне и был там необходим. Все старшие ребята оставались в колхозе до самых холодов и первых заморозков, пока не убрали весь урожай.

В день побега погода стояла ясная и теплая. Пошли по грунтовой дороге, до Чистополя было двадцать два километра. Шли легко, через какое-то время увидели речку, решили искупаться. Мы, девчонки, полезли в воду в платьях, так как за лето подросли и стеснялись уже ходить в трусиках. И так, мокрые, пошли дальше, по дороге никто не встречался. Неожиданно вблизи дороги увидели деревянную вышку и несколько рабочих. Они бурили скважину. Мы покрутились около них и пошли. Мы беспокоились, как нас встретят в Чистополе, как накажут. Но никто не обратил внимания: как ушли, так и пришли, словно никакого колхоза и не было. Как раз ребята собирались в баню, мы к ним присоединились. Этот поход запомнился навсегда. Шли строем в линейку. Волосы накеросинены и поверх повязаны вафельными полотенцами. Подходя к писательской столовой, я заметила красивого молодого человека – тонкого, темноволосого, одетого в коричневый однобортный костюм, на голове темно-синий берет. Руки он держал в карманах и озабоченно слушал Валентина Парнаха, поэта-переводчика. В этот момент меня толкнула в спину Гедда Шор: «Лена, запомни, это Мур Цветаев, я в него влюблена». И я запомнила. Мне он показался старше, лет двадцати, и очень элегантным. И берет сидел на нем как-то особенно, по-французски. Мы уже знали, что случилось. Знали, что Цветаеву не прописали, обзывали всех начальников, от кого это зависело, сволочами, в том числе нашего директора Хохлова. Говорили, что именно он не взял ее на работу.

Парнах тоже был эмигрант и тоже из Франции. Он вернулся в 1920-е годы пропагандировать джаз, наивный, поверивший в молодую Россию. Почему-то он мне улыбался и спрашивал: «Скажи, Ёлочка, а хороший ли парень мой сын Шурка?» – а Шурка в это время был еще в детском саду. Парнах тоже был по-своему элегантен, хотя и тщедушен, и в стареньком пальто, и в помятой шляпе.

Мы много бегали по городу. Он нам нравился. «Церковь и базар, городской бульвар…» И песенка «Таня, Танюша, Татьяна моя», казалась про наш Чистополь. Мне запомнилось одно окно, двустворчатое, распахнутое, в котором я увидела знакомую по Берсуту девочку. К ней приехали родители, и они там поселились. Она облокотилась на широкий подоконник, за ней виднелась комната с высоким потолком. Дом был добротный, перед ним куст сирени, от него веяло таким покоем, которого и сейчас хочется. С тех пор я полюбила маленькие города.

Мы жили неустроенно. А на базаре продавалось много молока, золотистого масла в форме шариков, горшочки с топленой простоквашей-варенцом с запеченной, коричневой корочкой. Всё было безумно вкусно, иногда нам удавалось купить. В магазинах, по-моему, не было хлеба. Но на полках стояли горки консервов из крабов. Просто их тогда никто не ценил, не понимали, что это такое.

В правом крыле Дома крестьянина жили все маленькие девочки. Центральная палата была самая многолюдная, я жила в ней. Все мы были вшивые и ужасно этого стыдились. Не понимаю, почему нас не обстригли. В палате слева жили девочки чуть-чуть поменьше. Выделялась Ляля Розанова по прозвищу Муха. Ее мама была у них воспитательницей. Несмотря на общую неустроенность, они готовили спектакль по книге Лялиного папы Сергея Розанова «Приключения Травки».

В палате справа среди девочек моего возраста жила Марианна Бехер, ученица девятого класса. Ее отец Иоганнес Бехер, немецкий поэт, и мать находились в Казани. Они были пожилые люди. Кто-то из начальства упрекнул Марианну, что она немка и ей здесь не место. Она сидела в лыжных штанах, схватившись за голову в полном отчаянии. Это было несправедливо, и я всё старалась ее успокоить.

Детский сад Литфонда. 1939. В центре – А.И.Гроссман с дочерью Лялей Розановой. Крайний слева сидит – Миша Либединский. Стоят: Витя Щипачев (крайний слева), Лариса Лейтес (шестая слева), Валентин Никулин (крайний справа)

В это время многие уезжали в более далекие и теплые места. Очень быстро уехали Петровы, Катаевы, наша «любимица» Тамара Владимировна с Комой и Мишей. Появились новые воспитатели, например, Нина Антоновна Ардова (Ольшевская), которая временно устроилась с детьми в маленькой комнатке интерната на втором этаже. Стали приходить посылки из дома с зимними вещами. Я тоже получила: мама прислала мне старинный атлас мира на немецком языке. Я и сейчас в него заглядываю. В нем замечательно изображен рельеф и есть карты всех крупных столиц мира.

Нина Антоновна Ольшевская (Ардова). Нач. 1940-х

Когда одни уезжали, а другие приезжали, в интернате злобствовала малярия. Изолятор был забит. Девочки и мальчики находились в нем вместе, в одной палате. Появился новый врач – Наталия Петровна Перекрестова – худенькая, старенькая, седая, похожая на курсистку. Она внушала доверие. Ирник – медсестра Ирина Николаевна – неизменно была при ней. Я тоже дня три провалялась с температурой.

Уже наступила вторая половина сентября. Вернулся из колхоза Алёша Баталов. Он тоже получил посылку с ценными вещами: костюм лезгина с газырями, папаху белую, портфель для школы, готовальню большую, старинную, с костяными ручками, и печать их рода. Костюм он сразу же надел и прибежал показаться. А в эти дни Ира Ржешевская, его любовь еще по Берсуту, тяжело заболела и лежала в изоляторе с высокой температурой. Он так испугался за нее, что побежал за мамой, и они вместе всматривались сквозь стертое пятно на белом стекле амбулаторной двери, чтобы увидеть Иру. Как вспоминала спустя многие годы Ольшевская, Алёшина мама, он всё спрашивал, а не умрет ли девочка.

Нина Антоновна была актриса, красивая, добрая, естественная. Прихожу я как-то, и она спрашивает: «Ёлка! У тебя есть вши? А то я у Алёши нашла». Я покраснела и замялась. Она без всяких охов да ахов сказала: «Давай посмотрю, вычешу». И я перестала ее стесняться.

Ничем путным мы в это время не занимались, воспитательницей в нашей группе была Татьяна Михайловна, жена Леонида Леонова, мама Лены и Наташи, спокойная и доброжелательная.

Во второй половине сентября ко мне приехали мама и бабушка с четырехлетней Иркой, моей двоюродной сестренкой. Они остановились в гостинице, где приезжих долго не держали, да и денег у них не было. С трудом удалось снять только угол в ветхом домике, за печкой, но места там было очень мало. А самое главное – нужно было ждать, пропишут их или нет. Бабушка растила Ирку с четырех месяцев, обожала ее. Ирка была шустрая, хорошенькая, кудрявая, с глазками, как вишни, любила песню «Чайка смело пролетела над седой волной…». За ней нужен был глаз да глаз, бабушка еле поспевала. Ирка была дочерью бабушкиного сына – Германа Павловича Розенгольца, ученого, микробиолога. Его арестовали в 1937 году в Перми, где он был директором и научным руководителем Института микробиологии и эпидемиологии. Это случилось сразу после ареста его старшего брата Аркадия Павловича, бывшего наркома внешней торговли СССР, проходившего по процессу право-троцкистского блока и расстрелянного в марте 1938 года.

Герман Павлович женился в Германии во время командировки на Лотте Лютце, тоже микробиологе. После его ареста Лотта приехала в Москву к бабушке со своими детьми и оставила у нее Ирку и старшую девочку, так как боялась, что ее могут арестовать, а со средней дочерью вернулась в Пермь. Ее не арестовали, и через некоторое время она увезла и старшую. А бабушка продолжала растить Ирку.

Я по-прежнему жила в большой комнате, наши с Таней кровати стояли рядом. Каждый вечер перед сном совершался обход воспитательницы с врачом или кем-нибудь еще. Вдруг стук в окно: мама. Оказалось, ночевать ей негде, и пришлось спрятать ее у себя. После обхода мама не смогла бы войти, так как интернат запирался. Чтобы я не волновалась и чтобы не заметили, Таня легла спать с ней. В палате было много девочек, но никто не выдал. Смелый Танин поступок я до сих пор вспоминаю с благодарностью. Плевала она на всякие условности.

Потом бабушка и мама снова поселились в гостинице и ждали, как решится их судьба. Я помню, как забежала к ним и узнала, что их все-таки не пропишут, потому что бабушка не мать писателя. Но главная причина в том, что она мать врагов народа. Мама вышла проводить меня, мы поднимались вверх по склону, к интернату. И тут она стала со мной говорить, советоваться. С ней познакомился один летчик, очень порядочный человек, и предлагает выйти за него замуж и хочет нас удочерить. «Меня не надо», – тут же буркнула я. «Да, – сказала она, – но Ирка сменит фамилию, представляешь, он не боится нашей фамилии, хотя и Герой Советского Союза». Она назвала. Я забыла, то ли Дорохов, то ли Доронин. Мне это было неприятно слышать, и я заявила: «Делай, как хочешь, а я останусь в интернате». – «Что ты, что ты, я так, советуюсь, я ничего не буду делать, если тебе не нравится». Это было нехорошо с моей стороны. В это время я была какая-то отчужденная, жила другими интересами, меня тяготили мамины заботы, они мне были не по силам.

Ева Павловна Левина-Розенгольц. 1936

Мама не знала, как быть: то ли бабушку с Иркой отправить в Пермь, где жила Лотта с детьми, то ли всем уехать в Казань. Я всё это смутно помню, но впоследствии мама рассказывала, как она летала на биплане (так она называла открытый маленький самолетик «У-2») в Казань в обнимку с козой. Летала на разведку узнать насчет жилья или за билетами в Пермь. Вернувшись, она и постучалась ко мне в окно, когда ей негде было ночевать.

До отъезда из Чистополя мама, бабушка и Ирка ютились в огромной комнате, поближе к пристани, в большой еврейской семье беженцев из Бессарабии. Запомнилась молодая женщина с грудным младенцем, со светлыми волнистыми волосами. Глаза у нее были большие, серовато-зеленые, под выпуклыми веками. Я, как всегда, забежала на минутку. Женщина посмотрела на меня с нежностью, в ней было что-то библейское, как на картинах старых художников.

Бабушка и мама уехали в Казань, я их не провожала. Они не хотели меня лишний раз беспокоить. В те дни в Чистополе я была им чужая. Мне стыдно до сих пор. Мне даже как-то приснилось: война; люди бегут от опасности в гору, и бегущие похожи на тех беженцев, а главное – со мной бабушка и мама, и они отстают, я оглядываюсь, тащу их за руки и оставляю. Мне жутко. Я их бросила…

В то же время некоторые писательские беженцы выглядели вполне благополучно. Особенно писатель Пётр Павленко. У него на лице блестели очки без оправы, а на поводках он выгуливал двух здоровых догов. Он в ту пору был знаменит и богат. Но многим другим жилось трудно и приходилось мыкаться.