Странности любви
Шрифт:
Яков ополоснул кружку, смел со стола крошки. Пристроил тюльпаны в глиняный кувшин из-под молока, поставил на стол. Пошел во двор, задал корм скоту, курей на волю выпустил. Потом вернулся в дом, думая прикорнуть чуток, чтобы Зойку быстрее дождаться. Но сон словно пуганая ворона — рядом полетает, а сесть боится.
Поворочавшись час с лишним, Яков встал, снова вышел на волю. Весеннее солнце крепко греет — в огороде лук, редис вовсю прет. Ветра нет, куры от жары в песочные лунки закопались. Тишь и благодать! Только на душе скребет да голова трещит. Яков подошел к кадке, макнул
Вернулся в хату, придирчиво пересмотрел и перевернул вверх дном выставленные у печи бутылки из-под красной — пусто. Обнаружил несколько пузырьков с иностранными нашлепками. Когда это Зойка их притащила? С кем распивала импортные напитки? Красивые пузыри, ничего не скажешь — и впрямь рука не поднимается выбросить, пробовал хоть что-то из них выжать, черта с два — чисто подобрано.
Стал искать в Зойкиных тайниках — может, где припрятала? Но отыскал лишь пропавший нонешней зимой нож, самодельную финку, подаренную ему кумом в Москве. Яшка о потере сокрушался — нож был основательный, хоть на медведя с таким иди! «Зло не в другом — в тебе самом».
Сунул зачем-то нож в правый сапог, за голенище. Стал глядеть дальше. Но нужного не нашел. «Где ж взять-то? У Петровны? Но у ней, Зойка говорила, втридорога, а Яков лишь мятый рубль в жениных шкатулках обнаружил. А душа горит, хоть из кадки заливай… Куды ж Зойка запропастилась?»
Вернулась дочка из школы, а жены все нет. Любаша лицом в мать — кругленькая, ровно блюдце, и ямочки при улыбке вырисовываются. А фигурка не мамкина — стройная, гибкая, что прутик ореховый, спорт ей хорошо дается. Прошлым летом, когда в четвертый перешла, ездила в спортивный лагерь под Сочи — одна от всего района.
Любуется Яков дочкой, кровинушкой своей и Зойкиной гордится. «Получилась, — признает с застенчивой улыбкой, — косточка наша ладно проросла…»
А натурой Люба в него: мягкая, незлобивая. Пока в школу не пошла, все с одной куклой играла — сидит, бывало, в уголке, не видно и не слышно. Так тихонечко и до школы доросла.
Да, Любаша его утеха и отрада. Если бы не дочь, Якову в такие минуты, как сейчас, совсем бы худо было.
Бродя по хате, он время от времени останавливался возле Любашиного стола. Дочка срисовывала какой-то чертеж из журнала «Крестьянка», напевая себе под нос.
— Что рисуешь, Люб? — поинтересовался Яков.
— Да выкройку, — промурлыкала Любаша.
Яков не хотел мешать, но было совсем тоскливо, и он снова вернулся к столу.
— Много уроков нынче задали?
— Да не, наша Сима Петровна в декрет ушла, а другому учителю не до нас, — охотно раскрыла тайны школьной жизни Любаша.
Яков покачал головой, все-то нынешние дети знают. И снова закругалял — из горницы в кухню; из кухни — в сени, на крыльцо, выглядает Зойку. А ее нет и нет.
Уже и солнце за ветлу перекинулось, и ветерок подымается, вздыбливает перья на курах, и они ходят по двору, будто ощетинившись. Скоро уже и скотину загонять…
— Куда ж мамка наша запропастилась? — вернувшись в хату, спросил Яков, останавливаясь перед Любашиным столом.
— Куда, куда, — беззлобно передразнила его дочь. — Загуляла небось, вот куда.
Яков глаза так и выпятил: как же так?! Чтобы дите, неразумное, как он думал, и в курсе! Да что ж это на белом свете-то происходит?
— Ты чтой-то язык распустила, а? — на всякий случай строго спросил отец. — Что значит «загуляла»?
— Так ведь опять ревизор из области приехал, ты что, не знал, что ли? — удивилась Любаша.
Яков глядел на дочь, думал: выросла девка за год, он и не заметил. И ноги стали еще длиннее. Представил, как будут глядеть на эти ножки мужики, и тихо застонал.
Любаша тем временем приладилась ножницами к подолу юбки. Яков прошлогодней зимой привез из области отрез из красного японского шелка, а Зойка сшила. Ладная получилась юбка, с фалдами. Любаша в ней ровно цветок аленький в солнце горит.
— Не смей! — взревел Яков, выхватывая из-под ножниц кумачовую тряпицу. — Не смей укорачивать!.. Два часа пятьдесят рублей!..
— Ты что, пап, рехнутый, что ли?
— У-у-у! — завыл вдруг Яков и выскочил из дома.
Перепуганные куры прыснули от него в разные стороны, и Яков побежал по улице, провожаемый истошным кудахтаньем и лаем соседских псов.
На перекрестке он спохватился, заметив красную юбку в руке, сунул алую тряпку за пазуху и уже спокойно продолжал свой путь.
На улице, где жила Петровна, буйно цвела сирень, выплескиваясь через низкие заборы и раскачивая над головой тяжелые душистые кисти. Яков всякий раз любовался этим буйством, но сейчас и не заметил. Не останавливаясь, толкнул калитку и направился прямо к двери сарайчика, в котором помещалась подпольная лавочка Петровны. С остервенелым лаем на Якова бросился хозяйский пес с густой, в репейниках, шерстью. Яков даже не цыкнул на него, даже ухом не повел, твердо идя к своей цели. Пес приотстал. Свирепствуя на расстоянии — для порядку.
Вспугнутая собачьим лаем, из сараюхи выскочила Петровна.
— Наливай! — приказал Яков, не дав ей опомниться.
— Что наливать-то? — фальшиво засмеялась Петровна.
— Наливай, тебе говорят! — двинулся мимо нее Яков и взялся за ручку сарая.
Петровна, быстро оценив обстановку, не противилась и, боком оттесняя Яшку, пообещала:
— Я щас, Яша, в один секунд! Ты тут подожди…
Вернулась почти мигом, держа в руках граненый стакан с мутной жидкостью. Яков выхватил стакан, громко крякнул, опорожнил стакан на одном дыхании. Вернул Петровне «тару» и, круто развернувшись, двинулся к выходу. У калитки остановился, будто вспомнив что-то.
— Зойка рассчитается потом…
Приезжие останавливались в клубе, в специальной комнате для гостей, и, если не показывали кино, тут было тихо и безлюдно.
Яков торкнулся поначалу в парадную дверь — заперта. Зашел с тыла — там в нужнике было разбито окно. Яков быстро пролез через него в клуб.
Спрыгнув с подоконника, достал кумов подарок, обтер лезвие о рукав. В клубе тихо, как в погребе. Ушли, что ли? — засомневался Яков, направляясь к гостевой комнате. Постоял перед дверью и, выдохнув, как перед граненым стаканом, рванул на себя ручку. И тут же захлопнул дверь…