Странные сближения

«А, собственно, зачем мне их убивать?» — думал он, пока тело выпадало из дверного проема наружу.

Отнять у человека жизнь — поступок не менее ответственный, чем эту жизнь подарить. Может быть и более, ведь женщина не учится вынашивать и рожать дитя, природа уже владеет этим навыком. Природе незачем прочищать ствол, отмерять порох, точить клинки, стоять ежедневно по часу со свинцовой гирькой на кончиках пальцев, сводя на

нет дрожание рук, не приходится развивать реакцию и зоркость. Ко всему ещё и этические рефлексии, — думал он, придвигая к двери секретер. — А ну как есть рай? Если уж такое допустимо, то наивно полагать, что попадет туда именно тот, кто считается праведником на земле. Разве можно ожидать следования человеческой логике от явления, которое вообще никакой логике не подчиняется? Вот и выходит, что убив какого-нибудь сквернавца, ты, сам того не желая, даруешь ему покой, а сам остаешься здесь, с окровавленным лезвием в руках, а против тебя — ещё шестеро.

Но, Господи Боже, их ведь можно бы и просто хорошенько поколотить. Ночь на дворе. Лица не разглядеть.

Все-таки пришлось надеть серый плащ Харона ещё раз. Дверь, не выдержав натиска, сорвалась с петель, не упала, прижатая тяжеленным секретером, но в образовавшуюся щель просунулась рука с пистолетом. Время на маневры у Зюдена было, но сдали нервы — он метнул в щель нож, и только после того, как пистолет выпал из руки, и за дверью послышался хрип и звук падения, понял, что и в этот раз убил.

Он прижался спиной к стене, затаился. Снаружи доносились голоса, кто-то бежал к окну. Наконец-то догадались, что через дверь зайти не удастся.

Может быть, отойдут от двери вовсе? Нет, чушь. Не с дураками имеем дело.

Людей этих, окруживших его, Зюден не жалел. Правда, и ненависти не было. Довелось повидать много разной полиции, и эта была не худшей. Что орать о душителях свободы, когда на деле они — солдафоны-близнецы, понятия не имеющие ни о свободе, ни о том, что душат ее. Дай им плуг, и они бы пахали землю, но им дали мундиры и пистолеты.

Полицейские спешно придумывали план действий. Потом, судя по голосам, трое встали под окном. Ещё один, самый молодой (что-то его не слышно), вероятно, держит на прицеле дверь, а последний стоит в стороне и командует. Где ему стоять? Удобнее всего между дверью и окном, то есть на углу. Скверно. Значит, драться с первыми тремя нельзя — с угла четвертый успеет подбежать, а биться с четырьмя крепкими парнями — это уже рискованно.

Зюден вынул из-за пояса бомбу, щёлкнул огнивом. На фитиле забился голубоватый язычок.

Три… Четыре… Пять… Вперёд!

Рукоятью пистолета Зюден вышиб стекло, кинул бомбу в дыру, упал и откатился в сторону. Когда грохот и звон стекла сменились тонким писком в ушах, Зюден вскочил, ругаясь по-турецки (нервы!) и перемахнул через подоконник. Мальчишка, стерегущий дверь, ещё не опомнился, но тот, что стоял на углу (всё-таки на углу), уже поднимал саблю. Незаряженный пистолет, брошенный с отчаянной силой, ударил жандарма рукоятью между глаз. Бегом Зюден кинулся в проулок, повернул в другой и только спустя несколько минут непрерывного петляния по городу понял, что, кажется, ушёл невредимым.

Двое из шести выжили, но не видели его лица. Внешность на всякий случай он изменит, уедет отсюда… Гадко было на душе. Хорош герой: подорвал бомбой троих живых людей. Хоть бы в бою, хоть бы застрелил…

Но грязный, с исцарапанной осколками рукой Зюден не был расположен

к философствованию. Он высоко поднял ворот и двинулся прочь, в тёмный город, пахнущий конским навозом и гнилой водой.

Мы покинем его до поры и перенесёмся в Санкт-Петербург, откуда, в сущности, и берет начало история, в которой нам предстоит участвовать.

Морозно и неспокойно было в Петербурге в ту зиму. Дамоклов меч отставки уже висел над командующим Семёновского полка Потёмкиным; о необходимости сменить командующего Аракчеев уже писал государю; государь писал с укоризною (означавшей немедленную и жестокую казнь) о бунтующих на Дону крестьянах; а господин Рылеев, с присущим ему ехидством, писал об Аракчееве. Много бумаги перевели в ту зиму в Петербурге.

Перелётною птицей потянулся в тёплый Баден Александр Христофорович Бенкендорф, которому ещё долгих шесть лет предстояло ждать своего триумфа, т. е. должности начальника третьего отделения.

Мучился ностальгией, сердечной болью за судьбу России и мигренью генерал-губернатор северной столицы Милорадович.

В день, с которого начнётся наше повествование, Бенкендорф, успевший уже навострить лыжи в Баден чрезвычайным посланником, но ещё не уехавший, стоял в кабинете его сиятельства министра иностранных дел графа Карла Нессельроде.

Нессельроде был в ту пору уже немолодым, потрёпанным государственной жизнью и полным пессимизма человеком, глядевшим на мир сквозь вечное pince-nez. Сорок лет, mein Gott, да это же глубокая старость. Бенкендорф, хотя и был всего на два года младше, оставался моложавым, подтянутым, полным энергии и готовности к карьерному росту.

Все происходящее в мире раздувало в Бенкендорфе эту его готовность.

Карл Васильевич говорил об известном, о том, что напишут в учебниках:

Россия с Сиятельной Портой были давно на ножах, и для объявления войны не хватало только повода. Османские шпионы кишели всюду, Коллегия Иностранных Дел давно уже занималась более шпионскими делами, чем иностранными.

Тут стоит отметить, что в Коллегии, возглавляемой графом Нессельроде, была ещё одна фигура, звавшаяся Иоанном Каподистрией. Каподистрия был статс-секретарём, что сильно смущало Нессельроде и прочих сотрудников Коллегии — статс-секретарь считался почти равным министру. Ситуация двуначалия была причиною нервных болезней Нессельроде и добродушных насмешек Каподистрии, который, в общем-то, наслаждался происходящим и на большее не претендовал.

Одна голова хорошо, а до второй, в полном смысле этого слова, Каподистрия не дотягивал; к тому же император его не любил, а любил Карла Васильевича. Полторы головы управляли Коллегией Иностранных Дел и тратили силы на поиски турецких агентов, а заодно на препирательства друг с другом. Препирательства, подобно шахматам по переписке, происходили опосредованно. Самыми осведомленными о личных качествах, роли в обществе и renomm'ee их превосходительств оказывались адъютанты и прочие, кому приходилось осуществлять связь между Нессельроде и Каподистрией. Однако, мы отошли от темы.