Шрифт:
Отменили две лекции: заболели преподаватели. Все четыре группы потока отпустили с занятий.
Кучерявый, с которым жили в одной комнате общежития, заторопился на электричку до Выборга. Долгунов, третий жилец комнаты, поехал к своему дядьке на Васильевский остров.
Алка погулять со мной не смогла – должны были приехать гости: какие-то дальние родственники. Побежала на остановку троллейбуса, помахав мне изящной ручкой. Поехала домой помогать матери готовить угощение для дальней родни.
Я прогулочным шагом пошёл по улице. Светило мягкое октябрьское
Осень… Любимая мной пора года. Особенно, когда не идут дожди, а светит солнце. Неярко и тепло.
На метро я доехал до «Фрунзенской». Решил зайти в Новоизмайловский гастроном недалеко от студенческого городка. Купить что-нибудь пожевать.
Народу в гастрономе было не очень много. Я сложил в металлическую корзинку полпалки колбасы, пачку масла сливочного, несколько головок лука. Картошка вроде бы где-то в комнате была. Постоял в задумчивости возле полок с марочными винами. Покупать не стал. В тумбочке у меня стояли три бутылки: «Гратиешти», «Сеперави» и «Айгешат». Все трёхгодичной выдержки, бутылки по 0,7 литра. Это на случай того, если придут гости на посиделки. Многие в общежитии знали, что у меня в тумбочке есть вино, поэтому иногда захаживали: посидеть, побалагурить. Но всегда приходили с чем-нибудь съестным – булочками, пирожками. Девчёнки-одногрупницы обычно приходили втроём и обязательно с тортиком.
Перейдя Ново-Измайловский проспект, я пошёл не коротким путём к своему третьему корпусу общежития, а по асфальтовому тротуару. На сером асфальте желтели пятна опавших листьев. Некоторые деревья вдоль тротуара были ещё в листве, уже не ярко-зелёной, а пожухлой, осенней.
Проспект был тихий, машин проезжало мало, потому что был славный 1978 год развитого социализма. Лавочки, стоящие по краю тротуара были облезлые. Видимо покрасить их у городских или районных властей руки не доходили.
Подходя к одной из лавочек, я вдруг увидел лежащую под ней собаку. Большая, тёмно-серого окраса, она походила на овчарку, но как-то не очень…
Я подошёл к лавочке, внимательно и настороженно глядя на неё. Собака подняла голову, которая лежала на мощных передних лапах, посмотрела на меня и опять положила голову на лапы. Взгляд её меня поразил. Не собачий, испуганный и в то же время вопрошающий взгляд. Совсем нет. Это был взгляд серьёзный, изучающий. И глаза были необычные – светло-коричневые с круглыми и большими зрачками.
«Голодная, наверное», – подумал я и присел на край лавочки, дальний от собаки. Она повела ушами в мою сторону, но глаз не открыла. Только слабо вздохнула. Или мне показалось…
Под лавкой была только голова и передние лапы собаки, а остальное туловище с лохматым хвостом находились за лавкой в густой траве.
«Крупная псина», – подумал я. Потом зачем-то спросил:
– Есть будешь? У меня колбаса есть.
Собака открыла глаза, посмотрела в мою сторону, но не на меня. Повела бровями и снова закрыла глаза.
Я вытащил из своей студенческой холщовой сумки колбасу, развернул
– Вкусная, – сказал я и зачем-то понюхал.
Собака снова пошевелила бровями, но глаз не открыла.
– Не будет она есть! – сказал вдруг старческий скрипучий голос. Возле меня на тротуаре стояла старуха, одетая по питерским меркам прилично, но как бабушка лет семидесяти. Синий шерстяной платок, осеннее серое пальто, палочка-тросточка и хозяйственная сумка в дряблой руке. Глаза были сердитые, выцветшие. Нос крючком, морщинистые губы крепко сжатые.
– Старик с ней гулял по утрам, – проскрипела старуха. – Иногда встречала их здесь. А неделю назад иду, а старик на лавочке лежит, люди стоят и «скорая» подъезжает. Умер… Его увезли, а собака осталась. Ждёт…
Старуха махнула рукой и зашагала дальше, стуча по асфальту палкой-тростью и что-то бормоча под крючковатый нос.
– М-да, – пробормотал я, посмотрев на собаку. – И никому ты не нужна… Как и я… – но, подумав немного, добавил: – …на данный момент времени…
Вообще-то, я был нужен многим. Алке, самой славной и любимой девчонке, с которой мы знались почти год. Моим родителям, которые жили далеко от города Ленинграда, в холодной и суровой Сибири. Нужен был своим друзьям, с которыми учился и жил в общежитии. Но сегодня, на несколько часов, я был не нужен никому…
Собака вдруг подняла голову и посмотрела уже на меня. Мне вновь стало не по себе от её серьёзного взгляда.
– Возьми колбасу, – я протянул в её сторону вкусно пахнущую «Любительскую». – Хоть немного поешь. А попить водички я сейчас принесу.
Собака отвела взгляд, но голову на лапы класть не стала.
– Гордая, – догадался я. – Стесняешься при мне есть. Я пойду за водой, а ты ешь…
Я осторожно подобрался поближе к собаке. Она вдруг тихо зарычала.
– Ладно, ладно… – заторопился я. – Здесь оставлю. Только ты съешь, а то тут всяких разных много ходят…
Кто именно «всякие разные», я не уточнил, потому что слабо представлял себе их.
Осторожно кинул колбасу. Она покатилась, ткнулась в могучие лапы. Но собака даже не пошевелилась.
«Ну и выдержка, – восхитился я. – Или дрессировка хорошая».
Приглядевшись внимательней, я увидел в густой серой шерсти на шее собаки красивый кожаный ошейник.
– Поэтому тебя и не трогали. Есть ошейник, значит не бродячая, – сказал я, и заторопился к общежитию.
На вахте сидела тётя Оля, которая всех жильцов общежития знала в лицо, поэтому пропуск у меня не потребовала.
Лифт, как всегда, не работал. Пришлось тащиться на девятый этаж пешком, по пути здороваясь со всеми знакомыми.
На площадке девятого этажа, возле дверей неработающего лифта, стояли и курили три девчонки из соседней комнаты. Толстая Оксанка, на курс младше меня, жеманно поджав полные губы, сказала:
– Что-то рано сегодня…
Валентина и Дашка молчали, пуская тонкие струйки дыма.
– Да вот, как-то так получилось, – сказал я, переводя дух. – Барышни, у вас небольшого тазика не найдётся? Очень нужно.