Странный случай на Острове Блаженных
Шрифт:
– А Камни? Почему разрушены менгиры? Это тоже ваших рук дело?
– Посудите сами: если прорвался я, значит, сможет кто-нибудь еще. Стечение обстоятельств - и снова будет пробита брешь, а залатают ли ее во второй раз? Вот поэтому и...
– Что же теперь вы намерены делать?
– Жить. Конечно, я понимаю: в одиночку мне не излечить ваш мир, не вернуть в него гармонию. Но хотя бы отчасти...
– Ну что же, спасибо за беседу, господин Ойсин.
Макферсон покачал головой, присел рядом с аквариумом, долго разглядывал полосатых змееподобных рыбок, сновавших меж подводными растениями.
– Что скажете, инспектор?
– Занятные существа, - произнес тот, не оборачиваясь.
– Им наша жизнь: ходить на ногах, воздухом дышать, - тоже показалась бы лишенной гармонии. ...Почему вы ему верите, Дженроу?
– Я? верю?
– Оставьте, я сейчас с вами говорю не как представитель следственной комиссии. Ну, так почему?
Губернатор и по совместительству директор лечебницы пожал плечами.
– Что-то в нем такое есть. Настоящее.
И добавил, неожиданно для себя:
– Чего у большинства давно уже нет.
– Поэтому вы уничтожили в базе данные о господине Ойсине - о том, когда он впервые поступил в лечебницу - тогда еще не на Остров Блаженных, а в ту, дублинскую.
– Инспектор не спрашивал, инспектор делал выводы.
– А что анализы? Наверняка ведь вы брали у него образцы крови, кожи и тэ дэ. Каковы результаты?
– Обычный человек, - честно признался Дженроу.
– Состояние телесного здоровья - идеальное.
– Ага.
– Макферсон наконец выпрямился и отошел от аквариума. Поглядел в окно: - Ну, думаю, на том и закончим. Предпочитаю не летать по ночам, суеверен, поэтому отправлюсь сейчас - до сумерек успеем вернуться на землю. А с вашим делом... видимо, оно войдет в историю как еще одно неразгаданное, странное происшествие. Благо, никто не пострадал, так что забудут о нем быстро.
И уже прощаясь, добавил, как бы невпопад:
– А все-таки вряд ли рыбам понравилось бы жить на суше, даже если бы они обзавелись легкими. Нескольким первым поколениям - точно не понравилось бы!
Золотистый, похожий на феникса самолетик поднялся над Островом и сделал круг, разворачиваясь, чтобы лететь к Большой земле. Инспектор Йен Макферсон рассеянно выстукивал пальцами по подлокотнику, глядя в иллюминатор.
Остров отсюда казался миниатюрным, зажатым в удавке бетонного забора. Бурые холмы, среди них - белые домики лечебницы, окна блестят в лучах заходящего солнца, люди выглядят не больше муравьев.
Инспектор присмотрелся. На одном из холмов стоял человек.
Может, именно здесь находились Камни, может - нет. Но Макферсон ни секунды не сомневался в том, кого именно он увидел. И он знал, абсолютно точно знал, что господин Ойсин там делает.
Поёт. И будет петь каждый день - приходить и петь, глядя с холма на бурый пейзаж, на белые домики, на забор и свинцовые волны за ним.
Будет таким образом восстанавливать гармонию в мире.
Смешно! Только сумасшедший мог до этого додуматься.
"Надо бы, - подумал Макферсон, - чтобы Дженроу запретил ему ходить туда. Все-таки..."
А Дженроу в этот самый момент укладывался спать. На душе у него было неспокойно, предчувствие сна сдавливало грудь.
Тот сон впервые приснился ему ночью, которая для всего остального мира растянулась на трое суток. С тех пор в душе Дженроу поселился ужас, и ложась в постель, губернатор Острова Блаженных всегда плотно задергивал шторы и проверял, заперта ли дверь. Но ни шторы, ни дверь не спасали - и среди ночи он просыпался, потный, с отчаянно бьющимся сердцем, хватая воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег.
Именно берег являлся Дженроу в том сне - берег Острова Блаженных, хотя забора на том берегу почему-то не было. Белой бронзой таял закат, первозданная тишина снисходила на землю, на море, - и вот из-за холмов вдруг выезжали всадники: один, другой, пятый... их становилось всё больше, рослых, светловолосых, сероглазых, в алых плащах; всадники мчались вдоль кромки прибоя, у их седел покачивались круглые предметы, с которых что-то капало на песок, но закатное солнце слепило Дженроу глаза и он не мог разобрать, что же это там у них...
Всадники мчались, хлопали на ветру их плащи, развевались волосы, сверкали наконечники копий. И перестук лошадиных копыт гремел колокольным звоном.