Странствие Бальдасара
Шрифт:
Эта последняя стрела, пущенная вслепую, достигла цели.
— Вы сказали, в Лондон? Нет, поверьте мне, это было бы безумием, не ездите туда! Я только что получил достоверные известия, что несколько кораблей, направлявшихся в Англию, были арестованы голландцами. Больше того, сейчас на море разворачивается настоящая битва, как раз на вашем пути. Сняться сейчас с якоря было бы сумасшествием.
— Наш капитан намеревается отплыть послезавтра, в воскресенье.
— Это слишком рано! Передайте ему от меня, что отправляться туда сейчас опасно. Он погубит корабль. Или лучше скажите ему, чтобы он непременно зашел ко мне сегодня, и я объясню ему, что происходит. Кто ваш капитан?
— Его,
Габбиано надул губы, состроив гримасу, означающую, что он его не знает. Я уже было отвел его в сторонку, чтобы рассказать о помешательстве капитана, но в последний момент не решился этого сделать. Обступившие его посетители волновались, кидая на меня злые взгляды, а то, что я собрался ему поведать, было довольно щекотливой темой, и потом, если он поговорит с Центурионе с глазу на глаз, он и сам без сомнения поймет то, что я хотел ему объяснить.
Я помчался на корабль и сразу же направился прямо к каюте капитана. Он был один и сидел там, погруженный в какие-то размышления или немой разговор со своими демонами. Он вежливо пригласил меня сесть напротив и взглянул на меня, подняв голову с медлительностью великого мудреца:
— Что случилось?
Он напряженно слушал меня, пока я сообщал ему все, что только что узнал, а когда я произнес, что господин Габбиано желал бы поговорить с ним лично, чтобы рассказать обо всех обстоятельствах, делающих поездку в Лондон гибельной, он округлил глаза, поднялся с места и, похлопав меня по плечу, попросил подождать его, так как он должен отлучиться на минутку, чтобы отдать своим людям несколько приказаний, а потом мы вместе пойдем к этому Габбиано.
Через какое-то время капитан вихрем ворвался в каюту, где я все еще ожидал его, и сообщил мне, что как раз сейчас он отдал все необходимые распоряжения и мы можем отправляться в путь. Я был убежден, что, говоря это, он имел в виду, что мы с ним можем идти к Габбиано. Я его плохо понял, или же он меня запутал. Оказалось, что пока я его дожидался, он велел своим людям сняться с якоря и поднять паруса, чтобы как можно быстрее покинуть Лиссабон.
Во второй раз он вернулся и сообщил мне об этом тоном, не оставлявшим никаких сомнений:
— Мы выходим в открытое море!
Я вскочил со стула как безумный, а он спокойно попросил меня сесть на место, чтобы он смог объяснить мне истинное положение вещей.
— Разве вы ничего не заметили у этого субъекта, к которому вы сегодня ходили?
Я много чего заметил, но не понимал, к чему он клонит и почему он позволил себе назвать такого человека «этим субъектом».
Тогда капитан снова спросил:
— Вы ничего не заметили у этого Габбиано?
И по тому, как он произнес это слово, я наконец понял. И ужаснулся. Если этот полоумный, стоящий передо мной, впадал в помешательство, всего лишь увидев пролетающую мимо чайку или альбатроса, в какой же безумный бред должен был он погрузиться, узнав от меня, что человека, просившего его задержать наш отъезд, звали именно Габбиано 59 ? Счастье еще, что он счел меня другом, пришедшим предупредить его о заговоре, а не демоном, притворившимся генуэзским путешественником. И счастье, что меня зовут Эмбриако, а не Марангон 60 , как звали одного купца, с которым когда-то вел дела мой отец!
59
Gabbiano — чайка (итал.). — Примеч. пер.
60
То
Вот так мы только что оставили Лиссабон!
Моя первая мысль была не о себе и не о моих злополучных спутниках, хотя нам всем вскоре придется плыть среди грома пушек и нам грозит опасность смерти и плена; нет — странно, но моей первой мыслью была жалость к несчастным, брошенным нами в Лиссабоне. Я считал недопустимым то, что капитан не пожелал дождаться их возвращения, тогда как я знал, что эта преступная небрежность, может быть, сохранит им жизнь и позволит избежать тех бедствий, которые непременно выпадут на нашу долю.
Разумеется, в первую очередь я подумал о тех двоих, с кем подружился во время этой поездки: о Дурацци и Эсфахани. Я видел, как сегодня утром оба они спустились с корабля один за другим, одновременно со мной, и, увы, я уже сумел убедиться, что на борт они не вернулись. Они обещали мне быть моими гостями сегодня вечером, а я обещал, что мое угощение будет достойно их положения и нашей дружбы и что они его никогда не забудут…
Но все это уже в прошлом, и теперь я плыву в неизвестность по указке безумца, а мои друзья, быть может, сейчас стоят на пристани и горюют, глядя на «Sanctus Dionisius», который уплывает куда-то бог знает по какой причине.
Сегодня вечером на борту нашего судна не один я оказался в растерянности. И горстка редких пассажиров, и члены экипажа, все мы чувствуем, что стали заложниками, выкуп за которых никто никогда не заплатит. Заложниками капитана или преследующих его демонов, заложниками судьбы, скорыми жертвами надвигающейся войны; мы чувствуем, что все мы — негоцианты и матросы, богатые и бедные, господа и слуги — всего лишь кучка людей, обреченных на гибель.
На море, 7 июня 1666 года.
Вместо того чтобы держать курс на север и проплыть вдоль португальских берегов, «Sanctus Dionisius» вот уже три дня как идет на запад, словно направляется прямо в Новый Свет. Мы затеряны посреди необъятной Атлантики, море становится бурным, и с каждым новым толчком я слышу его глухое ворчание.
Наверное, я должен был быть в ужасе. Наверное, я должен был быть в ярости. Я должен был бы волноваться, бегать, задавать безумному капитану тысячу вопросов, а я сижу в своей клетушке на свернутом одеяле, поджав под себя ноги. Я спокоен и кроток, как овца, ведомая на заклание. Я спокоен и кроток, как умирающий старик.
В эту минуту меня не пугает ни кораблекрушение, ни плен, единственное, что меня пугает, это морская болезнь.
8 июня.
Вечером четвертого дня капитан, полагая, вероятно, что он уже достаточно сбил с пути гоняющихся за ним демонов, изменил курс, приказав снова идти на север.
Мне пока не удалось справиться с головокружением и тошнотой. Я не выхожу из каюты и стараюсь писать поменьше.
Сегодня вечером Маурицио принес мне порцию матросского ужина. Я к нему не притронулся.
12 июня.
Сегодня, на девятый день нашего плавания, «Sanctus Dionisius» неподвижно замер на три часа посреди открытого моря, — но я вряд ли был бы способен определить, в какой части океана мы находимся и вдоль каких берегов мы сейчас идем.
Мы только что повстречались с «Алегрансией», другим генуэзским кораблем, который подал нам знак остановиться и отправил своего посланца, которого мы подняли на борт. Тут же распространились слухи о том, что между голландцами и англичанами действительно идет ожесточенное сражение, из-за чего выбранный нами путь стал опасным.