Странствие Бальдасара
Шрифт:
После двух часов колебаний я склонился ко второму решению. Дай бог, чтобы потом не пришлось пожалеть об этом!
Прямо сейчас я спрячу свой дневник и все письменные принадлежности в тайник, где уже лежат деньги Грегорио, — в стенной перегородке, за плохо пригнанной доской. Я положил туда также и половину оставшихся у меня денег: необходимо, чтобы при мне нашли достаточную сумму, иначе они заподозрят мою хитрость и заставят меня раскрыть мою тайну.
У меня возникло сильное искушение оставить у себя эту тетрадь. Деньги зарабатывают и теряют, а эти страницы, этот дневник, мой — плоть от плоти, он стал моей жизнью, моим последним товарищем. Я не решаюсь расстаться
14 августа 1666 года.
За сорок дней я не написал ни строчки. Я был заключенным на земле, а мой дневник — в тайнике на море. Слава богу, мы оба невредимы и наконец вместе.
Я слишком потрясен сегодня, чтобы писать. Завтра моя радость уляжется и я все расскажу.
Да, мне сложно писать в таком состоянии, но еще сложнее — удержаться от этого. Что ж, я расскажу о своих злоключениях, которые уже благополучно завершились. Расскажу, не слишком вдаваясь в подробности, а так, как переходят вброд ручеек, перепрыгивая с камня на камень.
Восьмого июля, в среду, «Sanctus Dionisius» вошел в порт Амстердама с «низко опущенной головой», как плененный зверь, которого тянут за шею на веревке. Я стоял на палубе со своим узелком на плече, опершись о борт руками и не отрывая глаз от розовых стен, коричневых крыш и черных шляп, видневшихся на набережной, — однако мысли мои были далеко отсюда.
Как только мы пристали к берегу, нам велели, не слишком грубо, но и не церемонясь, покинуть судно и идти в здание на дальнем конце причала, где нас и заперли. Это, говоря по правде, была не тюрьма, а просто крытый сарай с двумя дверями и часовым перед каждой дверью, который преграждал нам выход. Нас разделили на две, а может, и на три группы. Вместе со мной оказались пассажиры, еще остававшиеся на судне, и часть экипажа, но ни Маурицио, ни капитана с нами не было.
На третий день к нам зашел с инспекционной проверкой какой-то городской чиновник, взглянув на меня, он произнес какие-то успокаивающие слова; тем не менее лицо его оставалось суровым, и он не давал никаких обещаний.
Неделю спустя я увидел капитана, он пришел в сопровождении незнакомых мне людей и начал выкликать самых крепких моряков. Я понял, что это делается для того, чтобы снять груз, бывший у нас на борту. Их привели в наш «сарай» только под вечер и вернулись за ними на следующий день и еще раз — на третий.
Единственный вопрос жег мне губы: пока голландцы потрошили корабль, не обыскали ли они заодно и пассажирские каюты? Я долго искал способ, как бы его задать, чтобы удовлетворить свое любопытство, не привлекая подозрений; но в конце концов отказался от этого. В моем положении нетерпение — худший советчик.
В течение всех этих долгих дней тревоги и ожидания, сколько раз я вспоминал Маимуна, все, что он рассказывал мне об Амстердаме, и все, что я сам привык думать об этом городе. Этот город, бывший тогда таким далеким, стал для нас местом нашей общей мечты, горизонтом надежды. Мы обещали друг другу посетить его когда-нибудь вместе и пожить там, а может, Маимун уже здесь, как он и хотел. Что до меня, то мне жаль, что я ступил на эту землю. Мне жаль, что я приехал сюда, став пленником в стране свободных людей. Мне жаль, что я провел в Амстердаме столько дней и ночей и не увидел ничего, кроме стен этого сарая.
Прошло еще две недели, прежде чем нам позволили подняться на палубу нашего корабля. Впрочем, нам пока еще не разрешили сниматься с якоря. Мы по-прежнему лишены свободы, но теперь уже на борту «Sanctus Dionisius», который постоянно патрулируется отрядом солдат.
Чтобы
И даже когда корабль наконец отчалил, я еще некоторое время не решался возвращаться в свою прежнюю комнату, так как голландский отряд оставался на борту до тех пор, пока мы не вышли из их внутреннего моря, из Зюйдерзее, и не добрались до Северного моря.
Только сегодня мне удалось убедиться в том, что мои сокровища лежат в тайнике нетронутыми. Там я их и оставил, удовольствовавшись тем, что взял перо, чернильницу и дневник.
15 августа.
Все матросы на корабле напились, я и сам немного выпил.
Любопытно, что на этот раз я не заболел, как только мы вышли из порта. И несмотря на все, что мне пришлось пережить, я ступаю по палубе твердым шагом.
Маурицио, нализавшийся так же, как и старшие, сообщил мне, что после того, как корабль арестовали, капитан заявил, будто только треть груза направлялась в Лондон, а две трети предназначались одному амстердамскому купцу. Когда мы приплыли в город, он якобы попросил обратиться к одному человеку, которого хорошо знал. Но того не было в городе, и пришлось ждать его возвращения. После этого события стали развиваться очень быстро. Поняв, что от него требуется, и, увидев, что это — выгодная сделка, тот торговец подтвердил слова Центурионе и взял доставленный товар. Власти же удовлетворились захватом оставшейся трети, а потом отпустили людей и корабль.
Безумец — с этого меня не собьешь! — но как же он очевидно ловок, наш капитан! В этом человеке борются и попеременно сменяют друг друга по меньшей мере две души.
17 августа.
По словам Маурицио, наш капитан вроде бы еще раз обманул голландцев, уверив их, что возвращается в Геную, тогда как сейчас он идет прямо в Лондон!
19 августа.
Мы поднимаемся по устью Темзы; на борту у меня не осталось ни одного приятеля, я имею в виду — никого, с кем можно было бы перемолвиться словом, поддерживая беседу, как принято между приличными людьми. Делать мне сейчас нечего, и я должен был бы писать, но мозг мой пуст и лишен вдохновения, рука не пишет.
Лондон — я приехал сюда, хотя никогда и не мечтал об этом.
Понедельник, 23 августа 1666 года.
Мы добрались до дебаркадера лондонской пристани с первыми лучами солнца, после того, как нам трижды преграждали путь, пока мы поднимались по реке, — настолько англичане сейчас настороже после недавних столкновений с голландцами.
Едва приехав, я поместил свои скудные пожитки на постоялом дворе возле доков на берегу Темзы и отправился на розыски Корнелиуса Уиллера. От пастора Кенена я знал, что его магазин находится недалеко от собора Святого Павла, и стоило мне задать несколько вопросов другим торговцам, как они отвели меня туда.
Войдя в дом, я спросил, могу ли я видеть господина Уиллера; молодой приказчик провел меня наверх к глубокому старику с худым и грустным лицом, который оказался отцом Корнелиуса. Тот сейчас в Бристоле, сказал он мне, и вернется не раньше чем через две-три недели; однако, если я нуждаюсь в каких-нибудь сведениях или ищу какую-то книгу, он был бы счастлив мне их предоставить.
Я назвал себя, но, так как ему мое имя ровным счетом ничего не говорило, я объяснил, что я — тот самый генуэзец, которому Корнелиус оставил свой дом в Смирне.