Странствия Франца Штернбальда
Шрифт:
Фердинанд долго смотрел на него, потом заговорил: «Нет, мой милый, ни то и ни другое; сердце мое с силой отягощает некое преудивительное обстоятельство, которое пока еще не хотел я тебе поверять, ибо смущен. Я страшусь твоего разума, страшусь услышать от тебя то, что ежедневно и ежечасно твержу себе сам; я страшусь, что ты, любя своего друга, не полюбишь его непонятную дурь. Но, стало быть, доверюсь тебе. Взгляни на этот портрет, я нашел его с месяц назад и он сделал меня другим человеком. Вместе с этим портретом я нашел величайшее счастье, более того, нашел самого себя, ибо дотоле жил без души, не знал самого себя, не знал, что такое счастье в жизни, обходился без счастья. Однако с этой находкой словно бы неведомое существо протянуло мне руку из утренних облаков и нежным голосом окликнуло по имени. Но в то же время в этом портрете я нашел своего злейшего врага: он не дает мне ни минуты покоя, преследует на каждом шагу, превращает все прочие радости жизни в нечто убогое и презренное. Чуть решусь я отвести от него глаза, мучительная тоска овладевает
Долго стоял Леопольд в изумлении, не сводя глаз с друга; наконец он воскликнул: «Несчастный! Куда завело тебя заблуждение? Думаю, ни один смертный еще не истек кровью от таких ран. Что мне тебе сказать? Что посоветовать? Тебя обуяло безумие, и тут уж ничем не поможешь. Но что, если той, с кого писан этот портрет, не сыскать на всей земле? Ведь легко может статься, что эту изящную головку произвело на свет всего лишь воображение художника. Или она когда-то жила, а теперь умерла, или она замужем и превратилась в морщинистую старуху, а ты даже не узнаешь ее. Уж не думаешь ли ты, что ради тебя повторится чудесная история Пигмалиона? Не то же ли это, как если бы ты влюбился в Елену Троянскую или Клеопатру Египетскую? Одумайся и не позволяй поработить себя страсти, безумие которой очевидно. Настало мгновение, когда рассудку твоему должно вывести тебя из лабиринта, удивляюсь только, как удалось тебе так долго подавлять его, чтобы дело зашло столь далеко».
— Что ж, он совершенно прав, — воскликнул Вансен. — Любопытно услышать, что сумеет возразить на это влюбленный мечтатель.
— Наверняка ничего, — добавил еще кто-то. — Он поймет, что друг желает ему добра и откажется от этой странной затеи 19*.
Рудольф продолжал:
Помолчав немного, Фердинанд сказал: «Милый друг, твои слова никоим образом не могут дать мне успокоение, и ежели ты хоть немного знаешь меня и мое сердце, ты на это и не надеялся. Да, ты прав; ты говорил очень разумно; да мне-то что проку в этом? Мне нечего тебе возразить, я знаю лишь, что буду глубоко несчастлив, ежели не отправлюсь узнать тайну портрета, что завладел всей моей душою. Ибо ежели б я мог быть разумным, то наверняка не полюбил бы мечту; ежели б я мог внять твоему совету, то не метался бы по ночам без сна на своем ложе. Ибо ежели б я и вправду полюбил Елену или египетскую Клеопатру, полюбил с тем же пылом и жаром сердца, ежели бы их отправился разыскивать где-то на свете, как сейчас собираюсь разыскивать прообраз, которого, быть может, и не существует, то и тогда что проку было бы мне во всех твоих речах? Но нет, она живет, сердце мое говорит мне, что она живет для меня, втайне предощущает мой приход и ждет меня. И ежели я найду ее, ежели звезды будут благосклонны к моим делам и я вернусь, держа ее в объятьях, тогда ты назовешь меня баловнем судьбы и перестанешь порицать мою нынешнюю затею за ее неразумие. Как видишь, разумно или не разумно я поступаю, заслуживаю хвалы или порицания, решают всего лишь счастье и случай; так добр ли после этого твой совет, разумно ли с моей стороны ему последовать? Кто не рискует — не выигрывает, кто не сделает первого шага — не совершит путешествия, кто не пытает счастья — никогда не узнает, благосклонно ли оно к нему. Итак, я смело пойду по этому пути, и посмотрим, куда он меня приведет. Либо вернусь довольный, либо не вернусь совсем» 20*.
С этими словами он заключил своего друга Леопольда в объятья и крепко прижал к себе. «Отпусти меня, — сказал он, — не печалься, мы непременно свидимся, не может того быть, чтобы я не воротился. Не кручинься; как знать, быть может, многообразие мира и быстрая смена лиц заставят меня перемениться. Это чувство, колдовским образом захватившее мое сердце, может столь же внезапно отпустить его».
Они пошли домой, а наутро Фердинанд и вправду пустился в свое удивительное странствие. Леопольд смотрел ему вслед со слезами на глазах, ибо считал страсть своего друга безумием; он хотел сопровождать его, но тот отказался наотрез.
Фердинанд не знал, куда ему направить свои стопы, и потому пошел по первой попавшейся дороге. Любимый прелестный образ беспрестанно занимал его душу, он словно парил впереди, и Фердинанд как бы помимо воли следовал за ним. Идя лесом, он часто садился и сочинял удивительные песни о своей удивительной страсти; потом он заслушался соловьиного пения и погрузился в себя. В лесу его застала ночь.
Порой он будто пробуждался от глубокого сна и тогда смотрел на свое предприятие более трезвыми глазами, все, к чему он стремился и чего желал, представлялось ему миражом, он усиливался вспомнить состояние своей души до того, как он нашел в траве портрет, однако же тщетно. Так он брел дальше и в конце концов сбился с дороги и очутился в дремучем лесу, которому, казалось, конца-края не было.
Он все шел и шел и не находил выхода, все теснее обступали его деревья, птичьи крики и гомон странно резали слух в тиши одиночества. Фердинанд вспомнил слова своего друга, ему и
Рассуждая таким образом с самим собой, он вышел из лесу; перед ним лежала красивая равнина с приятными взгляду холмами. Вдали в блеске утреннего солнца он увидел распятие и несколько часовенок. Юношу с новой чудодейственной силой охватило стремление идти дальше и отыскать предмет своих мыслей. Вдалеке на зеленом лугу виднелась фигура в белом, и, пройдя дальше, он различил в ней паломницу. После долгого одиночества его тянуло к людям, и он прибавил шагу. Он уже приближался к паломнице, которая преклонила колена перед распятием у дороги, воздела руки горе и погрузилась в молитву. В это время на ближайшем холме показался всадник; когда он подъехал ближе, Фердинанд узнал в нем того, кто проскакал мимо него в то самое утро, когда он нашел свой возлюбленный портрет. Всадник быстро спешился и приблизился к богомолке; оглядев ее острым взглядом, он рывком схватил ее. Она распростерла руки и стала звать на помощь. Появились двое конных слуг и по приказу своего господина хотели схватить паломницу. Зрелище это взволновало сердце Фердинанда, он выхватил шпагу и бросился на разбойников, а те стали обороняться. После короткой схватки он ранил всадника; тот упал, и перепуганные слуги тотчас кинулись к нему. Поскольку он был без сознания, они взвалили его на лошадь и повели ее в поводу к ближайшей деревне, где рассчитывали найти помощь. Паломница же воспользовалась потасовкой и убежала в поле. Фердинанд заметил ее уже довольно далеко. Он поспешил догнать ее и сказал: «Паломница, вы спасены, можете спокойно продолжать путь, разбойники убежали». От страха она еще не могла говорить и поблагодарила его робким взглядом. В ней было что-то знакомое, хоть он и не припоминал, что видел ее когда-нибудь. «Я признательна вам от всей души, — вымолвила она наконец. — Я хотела совершить паломничество к чудотворному образу богоматери, и тут на меня напал этот разбойник. Только бы он не нагнал нас снова!»
«Я буду сопровождать вас до тех пор, пока вы не окажетесь в полной безопасности, — сказал Фердинанд. — Но не бойтесь ничего, он, скорее всего, мертв, или, по крайней мере, очень тяжело ранен. Однако вернемся на дорогу, здесь мы можем заблудиться».
Тем временем собралась гроза, пошел град. Странники укрылись от дождя в часовенке у самой лесной опушки. Когда горное эхо подхватывало удары грома, паломница очень пугалась, и Фердинанд старался ее успокоить; в то же время она была занята собственными мыслями. Наконец гроза прошла и радуга во всей своей прелести встала на небе, лес был свеж и зелен, и каждый листок сверкал дождевыми каплями, духота больше не ощущалась, всю природу овеяла прохлада, радовалось каждое дерево, каждый цветок. Они стояли и смотрели на обновленный мир, и паломница прислонилась к плечу Фердинанда. И тут словно бы раскрылись глаза его души, словно бы и из нее улетучилась гнетущая духота, ибо он узнал милое лицо, такое знакомое и близкое: это и был прообраз портрета, по которому он так томился и тосковал. Так радуется жаждущий, долго изнывающий в знойной пустыне, заслышав поблизости журчанье ручейка; или путник, сбившийся с пути, когда поздно вечером заслышит, наконец, колокольчики стада и вечерние шумы ближней деревни, да вдобавок еще из всех людей не кто иной, как старый задушевный друг первым выйдет ему навстречу.
Фердинанд вынул портрет, паломница тотчас узнала его. Она поведала 22*, что живущий по соседству молодой рыцарь — тот самый, от которого сегодня избавил ее Фердинанд, — заказал этот портрет; она сирота и воспитывается у бедных крестьян, однако ж решилась бежать от любви рыцаря, ибо сама не может ответить ему любовью. «И вот, — сказала она, — я собралась совершить паломничество к святому чудотворному образу девы Марии, и при этом нашла в вас своего заступника, за что не знаю, как вас и благодарить».
Фердинанд поначалу слова не мог выговорить от восторга, ему просто не верилось, что он и в самом деле добыл заветный клад; он рассказал незнакомке, которая назвала себя Леонорой, как нашел портрет и в какое смятение был им повергнут, как наконец решился отправиться искать ее по белу свету, чтобы найти или смерть или успокоение своему духу. Она выслушала его терпеливо и с улыбкой, а когда он кончил, взяла его руку в свою и сказала: «По чести, рыцарь, я обязана вам бесконечной благодарностью, да и ни к кому доселе не питала столь дружеского чувства, какое вызываете у меня вы. Однако же давайте отправимся на поиски ночлега, ибо близится вечер».