Странствия Франца Штернбальда

Тик Людвиг

Больц хранил молчание, оба художника долго наслаждались видом, затем стали искать обратный путь к городу. Луна тем временем струила им навстречу свое сияние, им были полны лощины, которые они пересекали, оно заливало росистые луга, а горы светились колдовским отраженным светом. Весь окружающий ландшафт слился в единое целое, и все же отдельные планы слегка выделялись, скорее намеченные, нежели обрисованные; на небе не было ни облачка, и словно бы сверкающие волны бесконечного золотого моря тихо плескались над лугами и лесом, омывая скалы.

— Если бы только мы могли в точности подражать природе, — сказал Штернбальд, — или хотя бы сохранить это настроение на все время, пока работаем над картиной, чтобы во всей свежести и силе, во всей новизне передать то, что мы сейчас чувствуем, так, чтобы чувство это захватило и зрителя, — право слово, мы часто могли бы обойтись без сюжета и композиции и все же добиться большого и прекрасного воздействия на зрителя.

Больц не нашелся что ответить, соглашаться ему не хотелось и, вместе с тем, сейчас ему нечего было возразить, они спорили довольно вяло и, наконец удивились, что города все не видно. Больц поискал дорогу и в конце концов понял, что они заблудились. Раздражение охватило обоих путников, ведь они устали и мечтали об ужине, но все новые заросли, все новые холмы вставали на их пути, а мерцание луны слепило глаза и не давало осмотреться. Спор об искусстве прекратился, путники думали лишь о том, как бы им выбраться на дорогу. Больц сказал:

— Вот видите, друг мой, за искусством мы позабыли природу; по-прежнему ли тянет вас углубиться в такие дикие дебри, из которых не знаешь как и выкарабкаться? Теперь бы вы отдали все идеалы и разговоры об искусстве за хорошую постель.

— Как

вы можете так говорить! Об этом и речи быть не может. Мы заблудились по вашей вине, и не пристало вам еще и насмехаться.

В изнеможении они опустились на пень. Франц сказал:

— Видно, придется нам здесь заночевать, ибо никакого другого выхода я не вижу.

— Так тому и быть! — воскликнул Больц. — Раз уж деваться некуда, так не будем унывать. Станем беседовать, петь песни, да и поспим, сколько сможем. А взойдет солнце — с новыми силами двинемся в город. Запевайте-ка вы первый.

— Раз уж нам ничего другого не остается, я спою вам песню об одиночестве. Она как нельзя кстати при нашем положении.

В звездах надо мной голубизна, Люди сладко спят во тьме глубокой, Жизнью истомленные жестокой; В доме я один, один без сна. Омрачаются просторы. Глянуть мне в окно, быть может, В даль, где сумрак звезды множит? По ночам яснеют взоры. Сгинуть мне в луче желанном, Простирая к небу руки? Освещает месяц буки, Ивы в золоте туманном. Может быть, появится оттуда Друг, давно со мною разлученный, И не зря томлюсь я, обреченный, Год за годом в ожиданье чуда? Крепко к сердцу я прижал бы друга. Заглядевшись в пламень милых глаз, И о том повел бы я рассказ, Как мне без него бывало туго. Но только мрак облекает округу; Даже лунный свет Не пробьется, нет, Уподобляясь другу. Друг давно в гробу, но ежедневно Забывать об этом я готов; Вдруг мой друг откликнется на зов, И обнимемся мы задушевно? Журча, течет река в ущелье, Ищет музыку свою заря; Днем и ночью ветры сентября Веют с гор, справляя новоселье. Горним звукам внимает земля; Кажется, волынками пропет Этот звук, знакомый столько лет: Он доносится через поля. Звук безучастен в тяжкой тишине; Я друзьями прежними оставлен, Ненавистью обесславлен, И равнодушны ближние ко мне. Рады закинуть в озеро сеть, Раздается дальний смех; Я скорблю один за всех, Как же сердцу не болеть! Образ милый! Где ты, где ты? Нет мне счастья без тебя. Безнадежно полюбя, Помню все твои приметы. Ты в супружестве счастливом. Что тебе мой дальний вздох? Для тебя я как сполох В небе тусклом и тоскливом. Свет затмился, смолкли трели, Я во тьме ночной уныл; А когда я счастлив был, Соловьи мне ночью пели. Так идет мой век напрасный; Я без друга изнемог, Нелюдим и одинок, Заходи же, месяц ясный! Свет в глубинах темноты! От тебя не вижу прока, Жизнь моя так одинока, Что в глубинах темноты Несчастному не нужен ты.

В это время издалека до них донеслась другая песня:

«Кто весел и трудолюбив, Тот борется, покуда жив, Дорогу через мир пробив; Зато лентяй невозмутим, Хоть крыша рушится над ним. Попутный ветер вечно Лишь с тем, кто странствует беспечно».

Это пел угольщик, он приближался к ним. Больц и Штернбальд пошли ему навстречу, они были совсем близко от его хижины, но не заметили ее. Угольщик приветливо встретил их и сам предложил им переночевать в его скромном жилище. Усталые путники охотно приняли приглашение.

Там их ждал нехитрый ужин, свечей не было, но несколько лучин, закрепленных близ очага, освещали хижину. Молодая женщина хлопотала, придвигая скамью к столу, чтобы усадить на нее гостей. Все уселись и стали есть из одной миски; Франц сидел рядом с женой угольщика, и ее веселые взгляды придавали ему аппетит. Она очень нравилась ему, а освещение всех фигур казалось восхитительным.

Угольщик много рассказывал про близлежащий железный завод, куда он поставлял большую часть своего угля, в этот поздний час он ходил в деревушку. Появилась маленькая, очень ласковая собачонка, живая и веселая женщина стала играть и разговаривать с ней, как с ребенком. В этой хижине Штернбальд снова испытал те тихие смиренные чувства, что уже так часто делали его счастливым; он старался запечатлеть фигуры и освещение в своей памяти, чтобы когда-нибудь изобразить на картине.

Они уже почти покончили с ужином, как вдруг еще кто-то постучался в дверь, и жалобный голос стал умолять о ночлеге. Все удивились, угольщик отворил дверь, и велико было изумление Штернбальда, когда в вошедшем он узнал того самого пилигрима. Угольщик принял паломника с величайшим почтением, принесли еще еды, прибавили свету в комнате. Услыхав, как близко отсюда город, пилигрим даже испугался: он вышел оттуда еще третьего дня, непонятно как заблудился, сколько ни спрашивал дорогу, все сбивался с нее, и вот теперь оказался всего в какой-нибудь полумиле от того места, откуда вышел.

Хозяин рассказал еще много всякой всячины, молодая хозяйка хлопотала, собачонка ластилась к Штернбальду. Гостям постелили соломы, и Больц с пилигримом тотчас растянулись на ней. Францу против ожидания спать не хотелось. Вот уже и угольщик с женой улеглись, собаку отвели в конуру на маленьком дворе, Штернбальд один бодрствовал среди спящих.

Луна глядела в окно, и Штернбальда в его одиноком бдении поразило лицо Больца, это была физиономия, выражавшая нрав буйный и вспыльчивый. Франц не мог понять, как случилось, что он настолько преодолел свою первоначальную неприязнь к этому человеку, даже стал водить с ним знакомство, более того, доверился ему.

Больц спал неспокойно, ворочался с боку на бок, ему, как видно, снился страшный сон. Франц почти забыл, где находится, ибо все кругом обрело новый странный смысл. Фантазия Штернбальда была воспалена, вскоре он уже мнил себя среди разбойников, покушающихся на его жизнь, всякое слово угольщика, какое только мог он припомнить, представлялось ему подозрительным, в ужасе ожидал он, что вот-вот дверь распахнется и появится угольщик со своими сообщниками, готовый ограбить и убить их. За такими размышлениями он заснул, но привидевшийся ему кошмар был еще страшнее, ему снились преужаснейшие фигуры, преудивительнейшие чудища, он проснулся со стесненным сердцем.

Облака, освещаемые лунным светом, собирались на

небе, деревья перед хижиной качались. Чтобы рассеяться, Франц взял свой альбом и записал:

Фантазия

Что за старец там в углу Безжалостно, жестоко связан И как будто недвижим? Разум стережет его, Следит за каждой миной на его лице, И старец сердится, Окутанный тысячами складок Широченного плаща. Это шалун Фантазус {49} , Старый причудник, Для которого один закон — прихоть, Его связали, Чтобы он прекратил свои шутки, Не мешал разуму думать, Не сбивал с толку человека. Чтобы тот мог спокойно Вершить свои труды дневные, Ладить со своим соседом И не слыть при этом дураком, А у старца нет ничего путного на уме, Он только забавляется игрушками, Перебирает их и шумит, Если за ним не следят. Старец молчит и морщит лоб, Как будто не хочет ничего слушать, Называет скучным все, Что не вяжется с игрушечным хламом. Человек трудится, мыслит, его долг Исполняется им постоянно, Но как только закат бросается в глаза. Дрема и Сон выглядывают, Едва почуяв сумерки. Разуму пора в постель, И запевает свою колыбельную Дрема: «Спи спокойно, дитя, завтра тоже будет день, Ты все успеешь обдумать, Ты неутомим, и это хорошо, Стремишься все дальше и дальше, Прославляешь твоего милого человека, А он тебя ценит выше всего; Спи спокойно, усни». — «Куда же девался мой разум? — спрашивает человек. — Память, поди найди его». Память идет и видит, что разум спит; Ей самой нравится покой, И она забывается, прикорнув. «Теперь они наверняка развяжут старцу руки», — Думает человек, заранее пугаясь. Тогда Сон подкрадывается к старцу И говорит: «Мой дорогой, ты оцепенеешь. Если не предоставить свободу твоим членам; Долг, Разум, Рассудок тебя прикончат, Ты ведь кроткий, как дитя». И Сон уже развязывает ему руки, И старец подмигивает: они мне обязаны многим, Я воспитал их с трудом, А теперь они меня, старика, презирают, Говорят, я впал в детство И больше ни на что не годен. Ты, мой милый, пока еще не гнушаешься мною, Мы с тобою пока еще дружим». Старик встает и сбрасывает путы, Он трепещет от радости, Он расправляет широкий плащ; Изо всех складок сыплются диковинки, Которыми он любуется. Он простирает свой плащ наизнанку, А его изнанка — пестрый ковер. Теперь Фантазус обитает в своем шатре, Вне себя от радости. Из хрусталя и стекла строит он замки, На зубцах карлики часовые Качают большими головами, А внизу по саду гуляют фонтаны, Цветами наполняющие воздух. К тому же старик поет странную песню, Что есть мочи бренча на арфе. Человек за его играми наблюдает. И веселится, забывая, что разум Отличает его от прочих тварей, Просит: «Продолжай, любезный старец». А того и просить не нужно. Появляются призраки, Он дергает за нитки марионеток, И они кажутся больше на расстоянии. Красуются всадники и пехота, Ангелы висят на облаках, Лунный свет и зори вперемежку. Стыдливые красотки сидят в беседках, Алые ланиты, белые груди, Одеяние из блистающих лучей, Полчище чертиков шумит и пляшет. Древние герои приходят из-под Трои; Ахилл и престарелый Нестор затевают игры, Повздорив, как мальчишки. Но старцу и этого мало. Он говорит и поет: «Забудь свои начинанья, Свои стремленья, человек, свои раздумья; Я тебе дарю золотые кегли И к ним серебряные шары, Человечков, которые, упав, сами вскакивают; Почему не хочешь ты просто радоваться жизни? Тогда бы мы не расставались, Проводили время в разговорах, Я научу тебя тысяче вещей, О которых ты не подозреваешь». — Блестящие безделушки щекочут человеку глаза, Он тянется к ним, Но поутру просыпается разум, Трет глаза, зевает и потягивается. «Где мой милый человек? Готов ли он к новым деяниям?» Старец, услышав этот голос, начинает дрожать; Человеку стыдно, он рассыпает кегли. Ум возвращается в свои палаты. «Опять началась прежняя суматоха? — Кричит Разум, — увлек тебя снова Ребячливый старец, не отдающий себе отчета В своих поступках?» — Старик начинает плакать; Плащ снова вывернут налицо И наброшен ему на плечи, Связаны руки и ноги, Снова сидит он, мрачный. Убраны игрушки, Засунуты в складки плаща. И Разум хмурится грозно. Человеку нужно заняться делами, На старца он только косится Да плечами пожимает. «Зачем вы отвращаете от меня моего милого человека? — Ворчит старый Фантазус, — Вы его истощите, убьете, Превратите в беспомощное дитя. Связан его лучший друг, Его доброжелатель. Он изнуряет себя, за вас цепляясь, Вы, разумники, Портите отношения со мной И сами не знаете, чего от него хотите; Сон далеко, и никто не поддержит меня».

49

Фантаз — Фантазус; см. «Метаморфозы» Овидия (11, 633 и след.); здесь Фантазус, способный принимать любые обличья, — сын Гипноса, брат Морфея и Икела. Эти фигуры и их генеалогия — плод ученого поэтического творчества. Тика привлекла связь Фантазуса с фантазией в ее современном понимании (вольная игра воображения) и возможность противопоставить деятельность фантазии «филистерскому» миру обыденного.