Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно
Шрифт:
Будем помнить: «революционная» Реформация вовсе не предполагала торжества свободы мысли. Всевышний незримый самодержец держит в своих всемогущих и вездесущих руках судьбу всего: от песчинки и звезды до человеческой жизни. Человеку остается смиренно уповать на милость божью, догадываться о его промысле и покорно следовать по намеченному им пути. Свобода личности — опасный предрассудок. Единственно, что дано человеку: постигать неизбежное, сознавать свою бесконечную зависимость от высших сил…
Такова была общая вера и тех, кто добывал с ее помощью себе материальные блага, и тех, за счет кого она процветала, и тех, кто выступал против злоупотреблений папизма, предлагая новую церковь, очищенную от своекорыстия и властолюбия.
…Быть гуманистом, возвеличивать свободную человеческую личность, опровергать и высмеивать идею всеобщего предопределения стало очень опасно на закате Возрождения. Был ярок свет разума, но не менее ярким становились багровые отсветы костров, на которых сжигались творения разума. Сжигались подчас и сами носители той бесконечной субстанции, которая, по верованиям христиан, разлита повсюду, но наибольшего средоточия достигает в человеке — микрокосме, отражающем в себе все мироздание.
Впрочем, в середине XVI века гонения на свободную мысль еще были далеки от апогея. Правда, за шесть лет до рождения Джордано Бруно, в 1542 году, по предложению Игнатия Лойолы папа Павел III повелел учредить римскую инквизицию по типу испанской. Репрессиями предполагалось укреплять католическую веру.
И все-таки до середины XVI века не было занесено в Индекс запрещенных книг творение Николая Коперника «О вращении небесных тел», изданное в год смерти автора (1543), за пять лет до рождения Бруно. Показательно, что посвящена была книга Коперника «святейшему повелителю» папе Павлу III. Известный астроном обращался к папе с достоинством, вполне сознавая, что большинство церковников озлобленно отвергают идею вращения Земли. «Но я знаю, — писал он, — что размышления человека-философа далеки от суждений толпы, так как он занимается изысканием истины во всех делах, в той мере, как это позволено богом человеческому разуму. Я полагаю также, что надо избегать мнений, чуждых правды». «Если и найдутся какие-нибудь пустословы, которые, будучи невеждами во всех математических науках, все-таки берутся о них судить и на основании какого-нибудь места священного писания, неверно понятого и извращенного для их цели, осмелятся порицать и преследовать это мое произведение, то я, ничуть не задерживаясь, могу пренебречь их суждением, как легкомысленным».
Науку Коперник осмеливался называть «скорее божественной, чем человеческой». По его мнению, значение науки вовсе не исчерпывается утолением любознательности и практической пользой: «И так как цель всех благородных наук — отвлечение человека от пороков и направление его разума к лучшему, то больше всего может сделать астрономия вследствие представляемого ею разуму почти невероятно большого наслаждения».
Научное значение было сопоставлено со знанием божественного откровения и как способ постижения истины, и как средство возвысить душу человеческую, и как источник счастья, светлой радости познания.
Глава вторая
Комедия бытия
Ты, мать-земля, душе моей близка —
И далека. Люблю я смех и радость,
Но в радости моей — всегда тоска,
В тоске всегда — таинственная сладость!
И вот он посох странника берет:
Простите, келий сумрачные своды!
Его душа, всем чуждая, живет.
Теперь одним: дыханием свободы.
«Италия, Неаполь, Нола! Страна, благословенная небом, глава и десница земного шара, правительница и победительница других поколений, ты всегда представлялась мне матерью и наставницей добродетелей, наук и человеческого развития».
Так восторженно вспоминал о своей родине Джордано Бруно, называвший себя Ноланцем, а свою «философию рассвета» ноланской. Ему не суждено было долго жить на родной земле. Но верность и любовь к ней он пронес через свои долгие годы скитаний.
Личность человека формируется в детстве. И влияют на ее становление не только родные и близкие, не только нравы эпохи и домашняя обстановка, но также и окружающая природа. Родина — единство родного народа и родимой земли.
Уроки людей и природы
Нола — крохотный городок невдалеке от Неаполя. Лазурный берег Средиземного моря дальше от Нолы, чем грозный вулкан Везувий. О море Бруно не оставил воспоминаний. Везувий запомнился ему хорошо, на всю жизнь.
Он был ребенком хрупким и впечатлительным. О его детстве сохранились только его собственные отрывочные воспоминания.
Везувий для ноланцев был «своей» горой. Они издавна считали его своим защитником и покровителем. Возможно, эта почтительность сохранялась с той поры, когда грозную огнедышащую гору боялись и обожествляли.
Жизнь возле действующего вулкана для кого-то может показаться слишком опасной и беспокойной, а окрестности вулкана мрачными и безжизненными.
Однако в действительности катастрофические извержения редки, а вулканический пепел, периодически падающий на поля, — превосходное удобрение. Окрестности вулканов, куда не заползают огнедышащие языки лавы и не долетают раскаленные вулканические бомбы, особенно плодородны.
Возле Нолы возвышалась невысокая горка Чикала, покрытая лесами и виноградниками. Маленькому Бруно очень нравилось подниматься на нее, оглядывая окрестные холмы и долины. Наиболее мрачно выглядел Везувий. Из него шел дым, как из преисподней. Склоны его казались безжизненными. За вулканом не было ничего, кроме неба. Конец света!
Отец думал иначе. Однажды он повел сына мимо Чикалы прямо к Везувию. Ребенок с удивлением убеждался, что с приближением к вулкану местность не утрачивала красоты, а растительность становилась, пожалуй, еще пышнее.
Они поднялись по склону горы в запахе цветов, а не серы. Отец, повернувшись, указал на дальнюю гору:
— Видишь? Это наша Чикала.
Отсюда Чикала казалась мрачной и бесплодной. А за Везувием открылась ровная, уходящая к линии горизонта гладь моря…
Как удивительно меняется все вокруг от того, где ты находишься! Словно центр мира перемещается вместе с тобой. Когда долго пребываешь на одном месте, начинает казаться, что это и есть настоящий центр мира. А если идти все дальше и дальше? Так ведь можно добраться до самого края света. И что там? Бездна, в которую скрывается вечером солнце? Но ведь оно утром поднимается вновь как ни в чем не бывало с другой стороны. Значит, и там бездна?
Позже он скажет, что родитель учил его прежде всего сомневаться и понимать, что расстояние меняет вид предметов, хотя сами предметы от этого ничуть не изменяются; величие вселенной открывается повсюду.
Возможно, подобные объяснения он получил от отца, стоя на Везувии. Но особенно важно, что подобные мысли рождались в нем в результате собственного опыта.
Великолепное детское искусство задавать вопросы. Кто сохранит его и в зрелые годы, тот может стать настоящим мыслителем.
Увы, вряд ли можно восстановить сколько-нибудь достоверно детские мысли, вопросы и переживания большеглазого худенького мальчика Филиппо (имя Джордано дано было ему позже, при посвящении в монахи). Он почти ничего не записал об этом в своих сочинениях. И вообще о детях давних веков нам известно слишком мало. Детей, конечно, любили, о них заботились в меру возможностей и традиций. Но интереса к их мыслям, фантазиям не было.