Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
Аслан-паша постепенно выяснил, что у меня пет в Крыму ни одного знакомого, что мне, в общем-то, неважно, куда и с кем ехать, что до сих пор у меня нет ясных намерений относительно устройства своей жизни на ближайшие времена.
И вот тогда он предложил, а я, подумав немного, согласился заняться обучением мальчишек из родовитых семей. С десяток лоботрясов, как объяснил паша, нужно натаскивать в стрельбе из лука, в обращении с конем и саблей, закалять их дух и тело. К ним был приставлен один наставник, да недавно он сам свалился с лошади и разбил себе голову о камень.
— Твое положение будет значительным и почтенным, — сказал Аслан-паша.
— И не сомневайся в том, что я заставлю этих чванливых скупердяев щедро вознаграждать тебя за искусство, которому ты станешь обучать их раскормленных
Но я, конечно, думал не о богатстве, наживать которое не входило в мои намерения. Главным было для меня — сделать из Кубати настоящего мужчину и хорошего кабардинца. Я спросил у Аслана, может ли мой «братишка» состоять в числе моих будущих учеников. Услышав благоприятный ответ, я больше не колебался. На этом мы закончили нашу продолжительную беседу. Аслан удалился на отдых куда-то во внутренние покои дома. Пришел его слуга Халелий, чтобы подготовить мой ночлег в гостевом зале…
Так закончился первый и, можно сказать, неплохой день нашего с Кубати пребывания на незнакомой земле Крыма.
Годы, прошедшие в Бахчисарае, оказались довольно однообразными. И это, наверное, к лучшему…
С самого начала все получилось так, как и предполагалось по замыслу Аслана. Он меня представил нескольким важным татарским вельможам, которые хотели вырастить своих сыновей знаменитыми военачальниками. Первое время то один сановник, то другой приезжал в сопровождении внушительной свиты к месту наших игрищ, чтобы понаблюдать, не тратится ли время даром: видно, не доверяли моей молодости. Однако, посмотрев, как их отпрыски с щенячьей злостью рубят лозу, уверенно держась в седле при быстром галопе, как все искуснее применяют приемы сабельного боя или, замерев, словно изваяния, подолгу держат в вытянутой левой руке древко лука, удовлетворенно ухмылялись и приходили в благодушное настроение.
С увлечением отдавался этим мужским играм и мой Кубати.
В первый же год он заметно окреп и прибавил в росте.
Мы жили в небольшом, но уютном доме с двумя комнатами. Чуть ли не половина маленького дворика, огороженного высоким глинобитным дувалом, была упрятана под навес. Через садик с несколькими сливовыми, абрикосовыми и персиковыми деревьями протекал чистенький арык с ключевой водой. Плата за аренду составляла немалую сумму. Дорого тут стоили и дрова. Но меня это совсем не беспокоило, хотя, вопреки заверениям Аслана-паши, «щедрость» моих нанимателей оказалась далеко не безграничной.
Однако на жизнь нам хватало. К роскоши мы не стремились и потому тратили даже не все деньги, которые время от времени нам все-таки перепадали.
Аслана-пашу мы видели теперь очень редко. Бывало, он надолго покидал город, то сопровождая Девлет-Гирея, то выполняя какие-то его поручения, иногда связанные с поездками в Истамбул. Однако он помнил о нас. Иногда присылал барана или корзину с фруктами, два-три раза в год зазывал к себе в гости, где устраивал богатое угощение. А Кубати ездил на лохматой татарской лошадке, подаренной ему Асланом-пашой.
Не стану рассказывать слишком подробно о том, как я учил своих подопечных, о чем думал или тосковал. Будущие джигиты успешно овладевали всеми премудростями военного искусства, становились ловкими и выносливыми. К пятнадцати годам эти юнцы имели по-мужски твердые мускулы рук и ног, только хрящи оставались еще мягкими. Недаром я заставлял их каждый день бегать и бороться, сажая одного на закорки или на шею другому. Много они у меня проливали пота, зато с каждым днем наливались здоровьем и силой. Их высокородные папаши были довольны. Когда наконец мои питомцы впервые приняли участие в скачках и состязаниях по стрельбе из лука и джигитовке — а этот праздник удостоило своим присутствием само ханское величество, — они лихо побили большинство известных своими ратными заслугами мужчин. Под оглушительные вопли огромной толпы то один, то другой из моих нахальных татарчат оказывался в числе победителей.
Счастливые отцы не могли усидеть на месте. Размахивая руками и подпрыгивая, они орали во все горло:
— Глядите! Это мой Руфат!
— А мой Галим! На рыжей кобыле — это Галим! Вперед, сынок! Огрей плетью лошадь соседа!
— Посмотрите! Эге-гей, посмотрите, что вытворяет мой шалопай!
Нет, чтоб так себя вели отцы своих сыновей в Кабарде,
Сам я не участвовал в состязаниях. Не выпустил на игрище и Кубати. Братишка превосходил всех и в силе и в сноровке. Вызывать татарскую ревность было бы просто рискованно. Парень стоял рядом, возле меня, чуть не плакал от обиды, а я его не пускал. Ведь очень легко было бы вызвать озлобление крымских мурз, упреки в том, что приезжий черкес по-настоящему готовил к завоеванию славы только своего меньшого братца, а татарским детям лишь вредил злонамеренно. Нет, я не имел права рисковать. Нам нужно было задержаться в Бахчисарае еще годика два, хотя я давно уже тяготился жизнью изгнанника. Не проходило не только дня, но и часа, чтоб я не думал о той земле, которая меня вскормила. Тоска, отчаянная тоска сжимала мое сердце, когда вспоминались наши прохладные широколистные леса, высокогорные луга с упоительными ароматами летних трап, быстрые реки, питаемые ледниками Ошхамахо… А родная речь? Легко ли изо дня в день слышать вокруг себя чужой, хотя и понятный тебе говор!
Единственной моей отрадой и утешением был, конечно, Кубати. И не потому только, что становился джигитом, которому трудно сыскать равных соперников. Человеком доброй и отзывчивой души рос мой мальчишка. И голова у него ясная — ум стремительный и находчивый. Несколько лет он ходил в маленькое медресе, где старый мулла, турок из Анкары, пытался вложить в мозги полутора десятков татарских ребятишек знание турецкой грамоты. Но либо мозги этих баловней богатых родителей были заняты чем-то другим, либо учитель не являл собой образец совершенства, а Коран почти для всех учеников представлялся в виде высокой отвесной скалы, с уступов которой то и дело срываешься и падаешь. Не помогала и длинная тонкая палка муллы, частенько опускавшаяся на бритые головы несчастных мучеников науки.
— Эли-и-н-ф, ла-а-а-м, ра-а-а, — заунывными голосами тянули жертвы муллы Кемаля. Он заставлял их повторять, за собой и вызубривать наизусть непонятные буквы и аяты.
— Та-а-а, си-и-и-и, ми-и-им, вот знамения кни-и-иги му-у-удрой…
Под собственное мерное жужжание достойные сохты начинали клевать носами. Сонная истома вскоре овладевала и самим муллой: старик смежал тяжелые веки и с присвистом посапывал. Затем, встрепенувшись, он хватал ореховый прут и обрушивал его на склоненные голые макушки будущих грамотеев. Отличал он от всех одного только Кубати, сумевшего и здесь легко обскакать соперников. Не прошло и двух лет, как он свободно читал по-турецки, знал на память целые суры Корана. Старик все чаще сажал его рядом с собой и заставлял подолгу произносить нараспев стихи «чтения лучезарного». Остальные должны были, как и вслед за муллой, повторять услышанное. Кубати не ограничивался простым чтением. Умел он и толково объяснять товарищам смысл некоторых священных изречений. Тут уже сохты не зевали, а с интересом внимали своему собрату по медресе. Зато в это время сладко засыпал, сидя на мягких подушках и упираясь спиной в стену, мулла Кемаль. Старика ничуть не раздражали успехи парня в качестве наставника. Ведь он считал «смышленого Бати» удачным отражением собственного ума и учености. Кемаль им гордился так, словно он сам создал Кубати «из праха земною и кровяною сгустка, а затем из куска мяса, бывшего совершенно бесформенным». Вздорный и мелочный старик по-настоящему полюбил моего мальчугана. Подарил Коран в обложке из телячьей кожи, после каждого занятия украдкой совал ему за отвороты халата то горсть кишмиша, то кусок халвы или пару гранатов.
В беседе со мной мулла спрашивал, много ли в Кабарде таких способных мальчиков? Я отвечал, что очень много. Тогда он озабоченно и в то же время удовлетворенно кивал головой в говорил о своем желании открыть медресе где-нибудь в наших краях.
* * *
Был у нас в Бахчисарае один хороший друг. Мы познакомились с ним в квартале ремесленников, примыкающем к базару. Здесь, на глазах у многочисленных зевак, работали гончары и седельщики, портные и шорники, кузнецы и лудильщики, сапожники и медники. И почти все — иноземный люд. Изредка встретишь татарина, отделывающего знаменитый крымский нож.