Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)
Шрифт:
— Грабьте старух из аристократических покоев! — приказал я.
Они побежали исполнять приказание. Вскоре на верхней палубе скопились страшные перепуганные старухи, обнаженные жертвы революции. Я велел спустить из бассейна воду и наполнить ее кровью этих несчастных женщин.
Повара заложили червей в говядину. Палачи — вчерашние официанты — выкатили глаза. Начались египетские казни. Постепенно бассейн до краев заполнился венозной жидкостью.
— А теперь, — сказал я боевикам из батальона Альцгеймера, — начнем крещение. Ныряйте!
Смертные враги давно уже
— Вы — гений места, — сказал я капитану. — Вооружайте всех до зубов!
Раньше по Рейну возили туда-сюда сумасшедших. Корабли дураков были плавучими островами вздорного смысла. Ни один город не желал принимать дураков. Не потому ли Европа совсем одурела от нормативности?
— Я люблю безумие, — сказал я Лоре. — Лора, пожалуйста, не будьте нормальной женщиной. Сходите с ума и переходите ко мне.
Старикам раздали автоматы.
— Слушайте меня, — сказал я старым солдатам. — Постарайтесь убить как можно больше народу. Где ваш помощник? — спросил я капитана. — Не он ли наш главный враг?
— Он спрятался в машинном отделении, — сказал капитан.
Нынче по Рейну чуть дымят плавучие дома для престарелых. Это милая формула социального крематория. Старики жадно едят: их дни сочтены. Их жалко, конечно, но еще больше жалко себя. Эридан ты мой, Эридан!
— Лора, я превращу Рейн в Эридан, и мы поплывем по нему, как аргонавты, вдыхая ужасный смрад от революционного пожара жизни.
— Уже плывем, — сказала Лора Павловна.
— Если капитана нет, все позволено, — плоско пошутил я. Капитан рассмеялся.
— Если капитана нет, то какой же я Бог? — хитро сказал он, демонстрируя зеркальное знание русской классики.
Мы говорим с ним о старшем брате Ленина, о понятии «счастье» в советской литературе, о коммуналках, о понятии «литературный успех», о том, почему все женщины брили лобок до 1920 года, а затем, как по команде, перестали; мы говорим о incendium amoris, парадоксах деконструктивизма в их опосредствованной связи с буддизмом, о тибетской практике тумо.
— Да чего далеко ходить за примером, — говорит капитан, — мой помощник каждую зиму сидит на снегу голой жопой часами, причем температура в заднем проходе остается неизменной.
— Да, — задумчиво киваю я. — Возможности тела безграничны!
Мы говорим о понятии «пожар» в подмосковной дачной жизни, о моей американской дочери, не то родившейся из случайного фильма, не то породившей его сценарий; мы говорим и не может наговориться о белорусских партизанах и сортах сигарет, которые любят берлинские лесбиянки, о сенокосе, Горбачеве, правах человека на труд и на мастурбацию, о снисходительности.
— Почему вы, капитан, так снисходительны к людям?
— Привычка. А, знаете, что Лора Павловна делает по ночам? Одна, в пустой каюте, при свете ночника…
— Она обхватывает коленки руками и, подражая святой Терезе, отрывается от пола.
— Подсмотрели?
— Догадался.
— По-моему, вы встали на тропу мудрости, — удивляется капитан. — Вы сами отрываетесь от пола.
Мы говорим о голоде в Эфиопии, о том, почему американские мужчины в любви романтичнее американских женщин, о понятии «Америка», о свободе, Лас-Вегасе, Калифорнии, беспокойстве, любимых автомобилях.
— «Понтиак» с открытым верхом образца 1968 года, — говорю я.
— Cool, — замечает капитан.
Мы говорим о тех местах на Земле, что сильнееменя, о социальной ангажированности Габи, о плотоядных улыбках ее подруг, о пьянстве как чистоте жанра, о роли женщин в отрядах gerilla, о Дон-Жуане как лишнем человеке, о мелочах жизни.
— Я расскажу вам историю о Берлинской стене, — говорю я, рассеянно глядя на Рейн.
— Берлинской стены не было, — говорит капитан. — Все это хуйня.
— Что значит — хуйня? А как же овчарки, мины, подкопы, вышки, смертники, пулеметы?
— Галлюцинация целого поколения.
— Но я видел ее! Хотя… — тут я засомневался.
— Берлинская стена — не меньший фантом, чем Гомер, — говорит капитан.
Зовем в свидетели Габи.
— Габи, помнишь Берлинскую стену?
— Еще бы! — обрадовалась она. — Я сама ее — кайлом! А после с девчонками пили яичный ликер на обломках!
— Ну, иди! Что с тебя взять? — отмахивается капитан.
Мы выходим с капитаном в звездную ночь, ищем на небе Млечный Путь, нам хочется, как детям, прильнуть к нему, но попадается все какая-то мелочь: созвездие, очень похожее на теннисную ракетку, Южный Крест. Сквозь розовомохнатые цветы эвкалиптов виден Марс, лампой стекающий в океан.
— Не туда заплыли, — говорит капитан. — Пошли спать. Утро вечера мудренее.
Наутро мы говорим о немецких картофельных салатах, о польском грибном супе в Сочельник, о цветах под названием райские птицы, о латентной любви французских авангардистских художников к полиции, о понятии «говно» в немецкой культуре.
— А как поживает ваш салат культур? — смеется капитан.
Внезапно мы оба видим огромную ярко-зеленую лягушку в черную крапинку. Она сидит на болоте, обвитом настурцией, и не квакает.
— Раз с делегацией мелких советских писателей я прибыл в Восточный Берлин, — начинаю я свою одиссею.
— Советские писатели! — восклицает капитан. — Большие люди! Интересное явление!
Он любит все необыкновенное. Мы говорим с ним об утренней эрекции.
— Поэзия, — говорит капитан. — Не правда ли, утренняя эрекция — это то маленькое чудо, на которое способен всякий настоящий мужчина?