Страшный суд
Шрифт:
Принц рассказывал вам о вьетнамских горцах, которые напомнили вам американских индейцев. Я была среди горцев. Мне же они напомнили жителей наших болгарских Родопов. Одежда, ткани, лирические песни имеют какой-то общий, хоть и очень далекий корень. Ответьте же, почему вы возвеличиваете и прославляете сеятелей смерти, пикирующих на их бедняцкие кровли? Эти тихие труженики, похожие на американских индейцев и на болгарских родопцев, напали на вас? Выгнали вас из дома? Сожгли его? С умилением описываете вы солдатские прачечные и мойки для военных машин. „Это настоящий фестиваль чистоты!“ — восторгаетесь
Здравомыслящий человек не может читать эти наивные строки без горькой усмешки. Нет на земле таких моек, умывален, бань и прачечных, которые смыли бы грязь с лица американских солдат и кровь с их рук!
Вы сами, восхваляя нелепую войну, утонули в грязи. Она засосала вас, как болото во вьетнамских джунглях.
Чудовищны и ужасны машины, которые распахивают землю ночью и днем, но сеют огонь и смерть, а пожинают ненависть.
Ваши три письма из Южного Вьетнама потрясли меня. Спрашиваю вас, хоть когда-нибудь вьетнамцы прилетали бомбить американские села и города? И надо ли им прилетать, чтобы вы поняли, что существует на свете человеческое право самозащиты? Что ищут ваши соотечественники во вьетнамском небе и на вьетнамской земле?
Какой-нибудь вояка-генерал может ничего не видеть вокруг себя. В его устах ваши слова звучали бы, может быть, не так нелепо. Но вы писатель. Вы должны иметь глаза, видеть, будить совесть и тревожить сердца. Если не так, то кто обезвредит бомбу замедленного действия, круглую и совпадающую размерами с земным шаром? Какой-нибудь генерал?
Сами признаетесь, что завалены письмами, в которых называют вас убийцей. Кто же просит вас продолжать? Неужели вы не понимаете, что борьба, которую ведут вьетнамцы, всенародна. Что речь идет о жизни и смерти нации, о праве на семейный очаг и на глоток свободного воздуха. На эти кровные права человека посягают ваши мальчики, а вы возносите им хвалу.
Почему бы вам не побывать на севере этой страны?
Не надо испытывать никаких лишений. Достаточно будет вам встретиться с матерью из разрушенного села Кам-ло. Она в одну ночь потеряла троих детей. Женщина превращена в один огромный, бездонный взгляд, словно сразу троих своих детей она рожает в режущих и раздирающих муках. Или обойдите койки больных в эвакуированных больницах. Мученики на них призывают смерть, чтобы остыла обожженная кожа и погасли раны. Тогда полегчало бы навсегда.
Вы, конечно, спите спокойно. Вашу кожу не обжигает белый фосфор, бросаемый вашими храбрецами на беззащитных женщин и стариков.
Но что вам снится, господин Стейнбек?
София
26. I — 1967 г.».
Перечитываю собственное письмо. Никогда я не была такой свирепой. Наверно, потому, что очень тебя любила, старый Джон. Наверно, потому, что от тебя этого не ждала.
Написано по первому взрыву недоумения и возмущения. Письмо висит, пожелтевшее от солнца, читаемое ленивым ветерком. Кому и куда понесет он мои слова?
Вместо того чтобы пускать по ветру такие послания, мы оба могли бы пойти в «Храм литературы» и там спокойно наговориться. Не может быть, чтобы мы не
Но в «Храме литературы» теперь небезопасно. «Джонсоны» летают над ним. «Джонсоны» и ваши мальчики.
Наверное, он будет разрушен. Не охватило бы разрушение и нас самих и, в частности, наши души.
Несправедливость судьбы поражает меня больше, чем несправедливость людей.
Секретарь болгарского посольства встречает меня с доверительным выражением лица:
— Заболевание посла, как видно, серьезное. Пока неизвестно, но по некоторым признакам…
Сдержанный скромный человек, пожилой, проводит в Ханое самые тяжелые годы войны. Меняют послов в Риме, Париже, Лондоне, этот остается бессменным.
Одинок. Семьи дипломатов не могут оставаться во Вьетнаме. И еще одно: при любви и интересе к вьетнамскому народу заперт в Ханое — дипломатам не разрешено покидать города. О каждом моем путешествии он расспрашивает меня не со служебным усердием, а с ненасытной жаждой, словно в нем просыпается его революционная молодость.
Ему некуда девать свои чувства: тайно пишет стихи. Чувствует, что любительские. Неподвластные ему формулировки: «Выдающийся подвиг», «Империалистические хищники», «До полной победы» — не выражают всей полноты его души, и он мучается еще больше.
От отбоя до новой тревоги сидит у себя в рабочем кабинете и пишет официальные доклады.
— Мои произведения никто не читает, — говорит он шутя, показывая на папки с дипломатическими документами.
Действительно, нужна воля, чтобы беспрестанно писать длинные доклады и убирать их в сейф с секретными замками.
Переживший все воздушные нападения на Ханой, он рассказывает мне только об одном, и то несостоявшемся.
— Гуляю по парку около озера после полудня. От зноя рубашка только не дымится. Едва дышу. Завывает сирена. А как раз накануне была очень сильная бомбежка. Я на всякий случай прыгнул в одиночное убежище. Смотрю, под большим деревом стоят трое юношей и смотрят в небо. Почувствовал себя неудобно: не занял ли я их убежище. Высунул голову, оглянулся и вижу еще несколько свободных ям. Тогда я делаю этим юношам знаки рукой, чтобы они прыгали в ямы. А они подумали, что я прошу накрыть меня цементной крышкой. Один подошел и накрыл. А убежище, внутри тоже цементное, раскалено так, что можно бы печь хлебы. Ну и я едва не испекся. После отбоя они сняли с меня крышку. Вытащили чуть-чуть живого.
После того как мы посмеялись, добавляет:
— Похождения болгарского посла в Ханое.
Дипломаты в больших столицах мира, когда приходится с ними разговаривать, частенько жалуются: «Климат, холодно, жарко, дождливо, туман, смог, капитализм, дорого, изолированно, тоска по родине…»
Болгарский посол в Ханое ни разу мне не пожаловался. А между тем слишком горячая рука, которую он мне подал при первой встрече, уже носила болезнь.
Здоровье — признак жестокосердия.
У меня в номере звонит телефон. Слышу в трубке сипловатый, изнемогающий голос посла. Просит извинить его за то, что он болен. Говорить ему трудно, голос обрывается, как перетянутая струна. Продолжает секретарь. Приглашают меня сегодня вечером на прогулку по парку.