Страсть сквозь время
Шрифт:
— Да, я тоже думаю, что военные действия еще долго продлятся, — проговорил Алексей. — Надо же не только из России Буонапарте изгнать, но и Европу от него освободить. А сие в одночасье не сделать. Большая кровь льется… А я тут сижу, как в западне! — Голос у него стал тонким, мальчишеским, злым. — Нет, надобно уезжать. Дай мне коня, Фоминишна! Слышишь ли? Пусть рана моя еще не вполне зажила, но ведь правая рука здорова, я знаю, что мог бы держать саблю.
— А с поводьями вы как левой пораненной рукой управились бы? — рассудительно проворчала Фоминична. — Сидите уж, сидите, не томите
Ирина снова понурилась.
— Да нет, не больно-то веселое, — сказала печально. — Скорее страшное!
— Ну, если сон страшный был, надо его непременно рассказать, — заявила Лидия, которой надоело подавленное молчание, в котором она пребывала. — Тогда точно не сбудется!
— Расскажу, — кивнула Ирина. — Да, я расскажу… — Она еще помолчала, словно собираясь с духом, а потом начала: — Надобно заметить, нынче мне не спалось. Дурно мне было… Порой так боли донимали, что думала, вот-вот Богу душу отдам.
— Что? И ни словом мне не обмолвилась?! — вскрикнула возмущенно Фоминична. — И не жаловалась?!
Алексей и Лидия молчали, но и они смотрели на Ирину с негодующим выражением.
— А что толку жаловаться? — передернула та плечами. — Помочь все равно никто не в силах. Докторов здесь нет, а домашние средства… что в них проку? Ну да ладно. Лежала я, значит, лежала, терпела эту боль, а потом усталость взяла свое, я и начала засыпать. И снится мне, будто по коридору мимо моей двери кто-то быстро-быстро идет — легкими такими шажочками, словно бы чуть пола касается.
«Это она меня слышала, — подумала Лидия, и ее аж испариной пробило от стыда. — Как ни тихо я кралась, она все же услыхала!»
— Кто же это такой, думаю, — продолжала Ирина. — Вроде бы дядюшке покойному, Гавриле Иванычу, уже нечего бродить по дому, лоскутки-то его савана вернули ему. — В ее голосе прозвенел было легкий, словно дуновение теплого ветерка, смешок да и смолк. — Но шаги были отнюдь не дядюшкины! Шаги были женские!
Кеша, все еще сидевший на корточках перед печкой, вдруг громко звякнул чугунной дверкой, испугался своей оплошности и пробормотал:
— Простите великодушно, барышни и вы, барин!
Алексей дернулся было, но остался недвижим. Лидия поняла, что он хотел взглянуть на нее, но не решился. Итак, Алексей подозревает, что она была у него ночью… Или Кеша сказал-таки?!
— Потише грохочи, безрукий, — проворчала Фоминична, покосившись на Кешу.
— Да, шаги были женские, — повторила Ирина. — Я очень этому удивилась, а потом подумала, что нет ничего странного: вдруг кто-то из девок идет за нужным делом? Но шаги замедлились около моей двери…
Ирина замолкла. И Лидия ощутила, что по спине словно бы ледяными пальцами провел кто-то неведомый…
— Шаги замедлились, а потом дверь начала тихо, беззвучно приотворяться. Петли на ней хорошо смазаны, оттого я ни звука не слышала, но вдруг понесло сквозняком, поэтому я и догадалась, что дверь открывается. Я открыла глаза, но сначала ничего не увидела. Потом почудилось мне некое движение. Как будто некий сгусток тьмы ко мне придвигался. Я подумала, что, если это привидение, оно должно быть белым. Я же видела, вернее, ощущала в комнате некую черную фигуру, которая подходила ко мне ближе и ближе. Она очутилась около самой моей постели. А потом лица моего коснулись ледяные, мертвенно-ледяные пальцы. Я схватилась за них, пытаясь отбросить от себя, и…
Ирина на миг замолкла, словно не решаясь выговорить того, что хотела, и закончила упавшим голосом:
— И все исчезло.
— Господи… — выдохнула Лидия и ощутила, как рука ее тянется осенить себя крестным знамением. Все время жизни в Затеряеве ей приходилось очень следить за собой, чтобы не забывать креститься, когда это делали другие, но сейчас это было потребностью смертельно испуганного человека. Инстинктивной потребностью!
— Ой, господи, Матушка Пресвятая Богородица! — взвизгнула Фоминична. — Страсти какие да ужасти! Она коснулась тебя? Да ведь это смерть тебя коснулась, дитятко мое ненаглядное!
Кеша, все еще сидевший на корточках у плиты, плюхнулся на пол и принялся быстро-быстро обмахиваться крестами.
— Замолчи, старая дура! — заорал Алексей, и у него стали совершенно бешеные глаза. — Накличешь!
Фоминична уткнулась лицом в колени. Плечи ее тряслись.
Ирина с виноватой улыбкой смотрела на эту суматоху. Поймав взгляд Лидии, она слабо пожала плечами.
— Я сначала тоже решила, что это смерть, — сказала она тихо. — Ведь у нее были такие ледяные руки… А когда ощутила, что уже одна в комнате, то, наверное, от страха потеряла сознание.
Лидия прижала ладонью бешено заколотившееся сердце. Да, жуть… уж на что она знает, точно знает, что Ирине суждена очень долгая жизнь, а все равно дрожь бьет, да еще какая! Что же говорить об остальных? Что же говорить о самой Ирине?!
— Потом, под утро, я очнулась, — продолжала та, — и поняла, что это была не смерть: ведь я еще жива! Но у меня было такое ощущение, что мой обморок длился не несколько часов, а несколько суток. Я так обрадовалась, что жива… И в то же время мне стало невероятно страшно. Ведь я могла и в самом деле пребывать в таком обморочном состоянии долго-долго, а в это время вы сочли бы меня умершей, и положили бы в гроб, и привезли попа, и отпели бы меня, и свезли на кладбище, и похоронили… И я очнулась бы в гробу.
— Ради бога, Ирина! — умоляюще воскликнула Лидия. — Ну что ты такое несешь, скажи! Ну как это можно — похоронить живого человека?! Существуют же способы определить, в самом деле мертв человек или нет! Я понимаю, Николай Васильевич Гоголь…
Она только хотела сказать, что Гоголь страшно боялся впасть в летаргус и быть похороненным заживо, однако, судя по некоторым исследованиям его биографии, именно эта участь его и подстерегла, да ведь это когда было, в какие времена! — но тотчас вспомнила, что в 1812 году Николаю Гоголю едва исполнилось три года. А до его смерти в 1852 году — еще сорок лет. И если даже в 1852 году были возможны такие ошибки, то, наверное, в 1812-м — еще более возможны!