Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
Прочитаны были строки, воздающие славу героям войны Милорадовичу, Витгенштейну, Коновницыну, Платову. И наконец, оборотись всем корпусом к гостю и сделав полупоклон, хозяин дома с подчёркнутой торжественностью произнёс слова поэта:
Хвала, наш Остерман-герой, В час битвы ратник смелый!Генерал не удержался — гордо вскинул красивую голову.
— И мне, извольте видеть, тогда «досталось» от пиита, — спрятал за шуткою бесспорное удовлетворение. И уже не скрывая гордости: — А сочинено сие было здесь, под
— Вот и я хочу те же слова сказать о Василии Андреевиче — добрая душа, — подхватила Екатерина Львовна. — Никак лет тому назад пять или шесть сидел он вот тут, в нашей гостиной, и премило беседовал с Иваном Николаевичем. А Феденька — рядом. И с такой алчностью внимал каждому слову Жуковского!
Иван Николаевич уточнил:
— В семнадцатом году сие случилось — удостоил Василий Андреевич нас своим присутствием. Да ты же помнишь, Александр Иванович, тогда государь император и весь царский двор прибыл в Москву. Отмечалась пятая годовщина изгнания из нашей первой столицы Наполеоновых пришельцев. А затем «Реденька упросил меня отправиться к Василию Андреевичу в Кремль, в Чудов монастырь, где тот жил при царской семье. «Редору сколь было? Да четырнадцать годков, как раз перед самым зачислением в университет. Знать, тогда уж он решил: стану, как и Жуковский, слагать вирши.
Взгляд у генерала был острый, пронзительный, как у всех Толстых — из-под кустистых бровей. И в то же время как бы не лишённый некоего лукавства:
— А ну, пригласите-ка нашего именинника. Пусть почитает что-либо своего сочинения, коли, как говорите, он у вас отменного дарования.
Теперь смутилась Екатерина Львовна, да ещё более чем до неё Иван Николаевич.
— Что ты, кузен, Феденька не токмо читать, даже говорить о своём сочинительстве не станет! — полушёпотом произнесла она.
— Робок? Застенчив?
— Может, и так, — согласилась маменька. — Но скорее, думается, он так высоко почитает истинную поэзию, что собственные опыты ему кажутся недостойными стороннего внимания. Потому и нынче цельный день с книжкою Жуковского в своей светёлке сидит. Погодин Михаил, Федин товарищ по университету, ему на короткое время два тома сего любимого поэта одолжил. А своё, что ни выйдет из-под пера, засунет куда ни попало, что и сам потом не сыщет, а то вдругорядь и обронит на пол. Давеча я листок за ним подобрала — страх и вслух повторить. Но тебе, братец, я всё же решусь показать.
Удалилась, должно быть, в свою спальную и вернулась с четвертушкою бумаги в руке.
— Вот, называется «К оде Пушкина на Вольность».
Огнём свободы пламенея И заглушая звук цепей, Проснулся в лире дух Алцея — И рабства пыль слетела с ней. От лиры искры побежали И вседробящею струёй, Как пламень Божий, ниспадали На чела бледные царей. Счастлив, кто гласом твёрдым, смелым, Забыв их сан, забыв их трон, Вещать тиранам закоснелым Святые истины рождён! И ты великим сим уделом, О муз питомец, награждён! Воспой и силой сладкогласья Разнежь, растрогай, преврати Друзей холодных самовластья В друзей добра и красоты! Но гражданГенерал нетерпеливо встал и в полном молчании прошёлся от стола к окнам и обратно. Взгляд насупился.
— Алцей или Алкей, сие понятно, — произнёс наконец. — Жил когда-то в Древней Греции и слыл непримиримым врагом тирании. А вот и новый тираноборец — родной племянник Василия Львовича Пушкина. Сей отпрыск известного вашего московского стихотворца и друга Жуковского в нашей северной столице наделал немалого шума своею одою о вольности. Потому не так давно и наказан ссылкою в южные края, слава Богу, не в Сибирь. А Фёдор ваш — умён! Тож возвышает голос супротив рабства, но, обращаясь к певцу вольности, призывает его смягчать, а не тревожить сердца власть предержащих. Каков, а? Дипломат, чистый дипломат! Чего ж мы тут разводим турусы на колёсах? Будущее вашего любимого сынка — как на ладони!
— О чём это ты, братец? — вновь растерянно подалась к Александру Ивановичу Екатерина Львовна и в порыве своём нерешительно простёрла к нему руки, — Что явилось тебе на ум? Аль и вправду решился в военную службу сдать, чтобы не писал крамольных стишков?
— Будет, будет тебе, Катерина, себя и других страхами пужать. О ратном поприще я сегодня и сам не всерьёз повёл речь. От вас же знал — сие не Фёдора вашего планида. Теперь и вовсе утвердился в своей догадке. А явилась мне мысль поставить сего отрока на верную и приличествующую его дарованиям стезю. Только дело это надо тонко и очень уж расчётливо в Петербурге решить! Отпустите-ка Фёдора со мною в столицу. Пусть поживёт в моём доме да Северною Пальмирою полюбуется. А там и дело сладится. Впрочем, зовите его сюда — сам всё ему и скажу.
2
Уже в Петербурге Фёдора пронзила мысль, которая никогда ранее не приходила в голову: он в Европе! Нет, не в смысле географического открытия, вроде того, что до сих пор жил на одном континенте, а оказался вдруг на другом, доселе не виданном.
Недаром ведь ещё с детства знал, что не только град Петров, но и Москва находится на Европейском материке.
Тут Европа была именно в том значении, которое изрёк Пётр Великий, когда, заложив северную столицу на берегу Финского залива, тем самым прорубил для России окно в новый мир, окно в цивилизацию, которая до той поры ещё робко и несмело касалась нашего жизненного устройства.
Дом дяденьки Остермана-Толстого располагался на Английской набережной. Там был ряд великолепных особняков, в коих наряду с местной знатью проживали иностранные дипломаты. А невдалеке — громада императорского Зимнего дворца и дворцов великих князей и министров.
Город со строгими и прямыми проспектами, с широкими площадями был не похож на милую и любезную Москву, с коей с малых лет сроднился он, Феденька Тютчев.
Было такое ощущение, что попал он не просто в другой город, но именно в иную, ещё неведанную страну.
Вскоре он оказался уже за пределами отечества, в иноземных краях!
Дорожная карета, в коей они вдвоём с дяденькой-генералом разместились удобно и вольготно, быстро катила по гладким, проложенным как стрела немецким дорогам.
Посмотришь налево, взглянешь направо из окна экипажа — чистенькие, ухоженные строения что в городах, что в простых деревнях. Только в городах дома и островерхие кирхи повыше и посолиднее, улицы и площади, мощённые камнем, пошире и попросторнее.
Вон тут и там — в разноцветных, ярких одеяниях молодые люди, чопорно прибранные дамы и даже старики, мастеровые в кожаных или брезентовых фартуках, пасторы в длинных сутанах с глухими стоячими воротничками, лекари или чиновники в белых жабо...