Страсть умеет лгать
Шрифт:
Микаэль пошевелился только через несколько мгновений, отлепил ладонь от ставшего снова твердым экрана, болезненным жестом потер виски и повернулся. Его лицо было на диво мрачным. Что же он увидел в море вероятностей? Раз он сам не рассказал Артуру, то и нечего и спрашивать. Да и опасно. Кто как не наблюдатель знал, что любое прозвучавшее вслух слово может стать “загустителем” нежеланной вероятности, и она осуществится.
Значит, с Мишель должно случиться что-то очень плохое. Что-то, чему Микаэль и Артур должны помешать.
И, откинув челку
* * *
Сев за руль машины, Микаэль повернул ключ зажигания, откинулся на спинку, положив голову на валик, и пару минут сидел, слепо глядя на струи дождя, заливающие лобовое стекло. Перед глазами стояли совсем другие картины, еще не-случившегося.
Он нырнул только дня на три, не более. Дальше было действительно опасно без якоря, Артур прав. Но на ближайшие три дня во всем веере реальностей не нашлось ни одной светлой “спицы”, в которой девушке не грозили бы пожизненные увечья или жестокая смерть.
Точнее, ни одной, кроме той, что приведет ее в корпорацию.
Но кто как не Микаэль знал, что единственный шанс бывает неспроста!
А значит, надо нырнуть глубже, чтобы знать точно и выработать стратегию. И нырять надо с якорем, тогда он может задержаться, найти наиболее приемлемый вариант и подтолкнуть к осуществлению.
А пока все, что он знал — ему предстоит совершить маленькое чудо. Очередное маленькое чудо… за которое кто-то должен будет дорого заплатить.
8
Шум из нашей квартиры я услышала, едва войдя в подъезд. Истеричный визг сестренки Ларисы ни с чем не перепутать. Слышимость в панельной пятиэтажке, конечно, аховая, но все-таки не до такой степени. Там что, дверь открыта? Что происходит?
Я взлетела на четвертый этаж, никого не встретив.
Народ у нас отучен вмешиваться в чужие скандалы, особенно, после того, как самому ярому поборнику тишины пару лет назад Лариска заехала в глаз и заорала: “Насилуют!”. О том, что на ней пробы негде ставить, знал весь район, но сосед побледнел и ретировался. Если в семье не без урода, то у нас это не Дима.
С тех пор моя сестра совсем распоясалась, и если кого слушала, то только меня. И то потому, что больше никто с Димой не мог найти общего языка. Хоть и дрянь человек Лариска, и мать из нее никакая, но даже она понимала: ребенка у нее могут отнять и лишить ее родительских прав. А значит, и всех пособий, которые она тратила на косметику, шмотки и гинеколога.
Дверь была распахнута настежь, воняло пригоревшей кашей. На лестничной площадке стоял плохо закрытый чемодан, из которого торчал рукав голубой детской пижамы с динозавриками, и Димкин рюкзачок с привязанной к клапану зымызганной игрушкой.
Крики доносились из глубины квартиры. Совершенно неинформативные: сестра сплошным потоком мата крыла бабушку.
Едва я вбежала в прихожую, ко мне под ноги, едва не опрокинув, свалилась из одежного шкафа костлявая фигурка и вцепилась изо всех сил в ноги.
— Мама Эль!
Только племянник звал меня Эль, больше никто. И да, он звал меня мамой чаще чем родную мать.
— Димуша! — я присела на корточки, обняла и поцеловала ребенка.
— Не отдавай меня мамке Ларе! — прошептал он мне на самое ухо. — Я не хочу никуда ехать!
Это еще что за новости? Куда Ларка собралась тащить ребенка на ночь глядя?
— Не отдам, солнышко, не бойся. Пусти на минутку, я твои вещи приберу и дверь закрою.
Забрав с площадки рюкзачок и чемодан, я запихала их в ванную, чтобы не мешались в нашей крохотной прихожей, взяла ребенка на руки и отнесла его на кухню. Это только с виду пятилетний Димка выглядел как перышко, а кость у него была тяжелая. Посадив его на табурет, достала из сумочки пачку кокосового печенья, вручила мальчишке, сняла с себя плащ, накинула на худенькие плечики и открыла окно, чтобы запах гари побыстрее выветрился.
Лариска не умолкала. Между руганью проскальзывали членораздельные фразы: что ей все надоело, что она губит молодость и здоровье, чтобы прокормить навязанного ей урода, что это бабушка и я виноваты во всех ее бедах, не надо было запрещать ей аборт, что она больше не хочет жить в тесной конуре с двумя бесполезными дурами, старой и старшей. Ничего нового.
Пока Димка вгрызался в печенье, я быстро плеснула в стакан воды, накапала туда успокоительного для бабушки и достала из аптечки сердечные таблетки.
— Пойду успокаивать твою мамку. Как доешь, спрячься под стол, это будет твоя корабельная каюта во время шторма, — я погладила ангельские кудри Димки.
Я еще из кухни не успела выйти, как мальчишка неловко, морщась от боли, полез под стол. Помочь бы ему, но там наверняка бабушка за сердце держится и воздух глотает — ни слова от нее я еще не слышала.
Лариса скандалила в нашей с бабушкой комнате. Дверь была открыта, и я сразу оценила масштаб катастрофы: бабушка была почти без сознания, полулежала в кресле и держалась за сердце. В комнате царил невиданный бардак: из шифоньера вывалены комом тряпки, Димкины книжки и краски сброшены с полки и раскиданы по старенькому ковру. А сестра, одетая на выход — в черную кожаную куртку, кожаные штаны и высокие сапоги-ботфорты, стояла спиной ко мне, уперев руки в бока и пинала раскиданную одежду, сбивая ее в грязный ком.
— Лара, ты совсем озверела? — спросила я, обошла скандалистку и, взяв бабушкину руку, вложила в нее таблетку и попросила: — Положи под язык после того, как выпьешь успокоительное. Осторожно не расплещи.
Голова у бабули тряслась, руки тоже ходили ходуном, и пришлось придерживать стакан, чтобы не облить ее.
— Явилась! — грохнула позади сестра. — Нагулялась! Ты хоть денег в дом принесла или за спасибо всем бомжам даешь? Я одна за вас всех работаю, сидите на моей шее! Это вы меня на панель толкнули, обе!