Страсть
Шрифт:
Перед лицом смерти страсть к жизни теряет смысл. Ты можешь сделать только одно: отречься от страсти. Лишь после этого начнешь выживать.
А если откажешься?
Если будешь помнить каждого убитого тобой человека, каждую разломанную надвое жизнь, каждый бережно и мучительно выращенный урожай, который уничтожил, каждого ребенка, у которого украл будущее, - безумие набросит тебе петлю на шею и поведет в темные леса с оскверненными реками и умолкшими птицами.
Когда я говорю, что жил с бессердечными людьми, я беру очень точное слово.
Неделя тянулась за неделей. Мы говорили
Какая ложь была самой непростительной? То, что мы сможем вернуться домой и найти брошенное в целости и сохранности. Что сердца будут ждать нас за дверью, как верные старые псы.
Но не всем везет, как Одиссею.
Температура падала, мы отказались от слов, но продолжали надеяться, что дойдем до Москвы. До огромного города, где будут еда, тепло и друзья. Бонапарт был уверен, что после решительного удара мы тут же заключим мир. Он заранее составил акт о капитуляции, сверху донизу заполнив его унизительными условиями и оставив внизу место лишь для подписи царя. Казалось, он думал, что мы побеждаем, хотя мы лишь догоняли противника. Только ему кровь согревали меха.
Москва - город куполов, выстроенный для красоты, город площадей и молебнов. Я видел ее - мельком. Золотые купола хорошо смотрелись среди желтого и оранжевого, а люди ушли.
Они сами сожгли ее. Москва горела, уже когда в нее прибыл опередивший армию Бонапарт, - и продолжала гореть. Такой город трудно сжечь быстро.
Мы разбили лагерь подальше от пожара, и в тот вечер я принес ему тощего цыпленка с гарниром из петрушки, которую повар выращивает в кивере убитого. Думаю, именно в тот вечер я понял, что больше не выдержу. Думаю, именно в тот вечер я начал ненавидеть его.
До тех пор я не знал, что такое ненависть. Что такое ненависть, сменяющая любовь. Она огромна, отчаянна и жаждет опровергнуть самое себя. Но каждый день доказывает собственную правоту и становится еще чудовищнее. Если любовь страсть, то ненависть - одержимость. Непреодолимая тяга видеть, что некогда любимое ослабло, испугано, недостойно жалости. Отвращение близко, а уважение далеко. Ненависть не только к тому, кого ты когда-то любил, но и к себе самому; как тебя угораздило полюбить это ничтожество?
Когда несколько дней спустя прибыл Патрик, стоял обжигающий холод. Я пошел искать его: он замотался в мешки и держал в руках кувшин с какой-то бесцветной жидкостью. Ирландец по- прежнему служил наблюдателем - следил за неожиданными перемещениями противника, - но поскольку он редко бывал трезв, далеко не все его наблюдения следовало принимать всерьез. Патрик помахал
Патрик поднял одну слезинку и посоветовал не тратить соль понапрасну.
А потом задумчиво съел ее.
– Хорошая закуска к спирту.
Есть сказка об изгнанной принцессе - она шла и плакала, а слезы ее превращались в драгоценные камни. За принцессой летела сорока, подбирала их и стаскивала на подоконник мечтательного принца. Этот принц объездил весь свет, нашел принцессу, а потом они жили долго и счастливо. Сороку назначили королевской птицей, поселили в дубовой роще, а принцесса сделала из своих слез ожерелье - не носить, а смотреть на него в минуту печали. Глядя на ожерелье, она понимала, что горевать не из-за чего.
– Патрик, я собираюсь дезертировать. Пойдешь со мной?
Он засмеялся.
– Я сейчас жив лишь наполовину, но если пойду с тобой в эту глушь, то окончательно протяну ноги. Можешь не сомневаться.
Я не стал его уговаривать. Мы сидели вместе, делились мешками и спиртом, но каждый думал о своем.
Пойдет ли со мной Домино?
После того, как ему снесло половину лица, он почти не разговаривал. Обвязал голову тряпкой, чтобы прикрывала шрамы и впитывала кровь. Если он слишком долго был на холоде, шрамы вскрывались и рот наполнялся кровью и гноем. Врач объяснил, что в рану попала инфекция, когда он ее зашивал. Пожимал плечами. Шел бой, он делал все что мог, но что он мог? Слишком много оторванных рук и ног, а облегчать боль и прижигать раны можно было только коньяком. Слишком много раненых; им было бы лучше умереть. Домино залезал в сани Бонапарта, которые держали в грубой палатке из мешковины, и спал в них. Ему повезло: он приглядывал за снаряжением Императора. А мне повезло служить на офицерской кухне. Нам было теплее и сытнее, чем прочим. Точно мы катались как сыр в масле...
Мороз не так донимал нас; кроме того, у нас каждый день была еда. Но мешки и картошка - не соперники лютой зиме; они избавляют от счастливого забвения, которое дарует смерть от холода. Когда солдаты наконец падают в снег, зная, что уже не встанут, большинство улыбается. Сон в снегу - это так приятно.
Он выглядел больным.
– Домино, я хочу дезертировать. Пойдешь со мной?
В тот день он вообще не мог говорить; боль была слишком сильна, но он писал на пороше, которую заметало под палатку.
"СУМАСШЕДШИЙ".
– Нет, Домино, я не сумасшедший. Ты сам смеялся надо мной, когда я вступил в армию. Смеялся восемь лет. Побудь хоть раз серьезным.
Он написал: "ПОЧЕМУ?"
– Потому что я не могу здесь оставаться. Эти войны не кончатся никогда. Даже если мы вернемся домой, начнется еще одна война. Я думал, он покончит с войнами, - он же обещал. Еще одна, сказал он, еще одна, и настанет мир. Но еще одна война будет всегда. Я хочу остановиться.
Он написал: "БУДУЩЕЕ". А потом перечеркнул это слово.