Страсти по Феофану
Шрифт:
Самодержец повёл бровью:
— Вы — с империей?
— Ваша империя — далеко не прежняя. Времена Юстиниана и Константина минули. Если греки предпочитают союз с иноверцами-турками, нежели с христианами-итальянцами, я скорблю. Вы могли бы иметь миллион иперпиронов и друзей-галатцев. А остались с пустой казной и друзьями-магометанами. Это роковая ошибка.
Иоанн зашёлся от ярости:
— Прочь пошёл, негодяй, мерзавец! Угрожать мне вздумал! И давать наставления! Хочешь завершить свои дни в подвалах Нумеры? Я могу велеть это сделать.
Перепуганные католики, причитая и
— А упорствовать станете — срою вашу Галату с лица земли!
Уходя из дворца, Гаттилузи заметил своим друзьям:
— Две ошибки в течение получаса — это перебор. Он недальновидный политик.
— А какая вторая? — задал вопрос Марко Барди, возглавлявший полицию Галаты и именовавшийся «кавалерием».
— А какая первая? — улыбнулся Франческо.
— Первая — отказ выделить нам территорию.
— Правильно. А вторая — не решился арестовать нас на месте. Этим Иоанн подписал себе смертный приговор. — И ответил на недоумённые взгляды единомышленников: — Не в физическом смысле, конечно. Убивать его мы не станем. Мы его низложим. И поставим править Палеолога.
— Как же вы намерены это сделать, мессир?
— Проще не бывает.
Деловые люди болтать не любят. Их поступки не расходятся со словами. Не успел Иоанн VI встретить возвратившихся в Константинополь Иоанна V с матерью, дать им ценные указания и отбыть на лечение в Бруссу, к тёплым грязям и водам, как галатцы самовольно захватили спорные земли, начали на них строить укрепления, а в порту Золотого Рога уничтожили византийские склады, верфи и десяток обветшалых гребных судов, гордо называвшихся императорским флотом. У самой же Галаты кораблей было тоже десять, но маневренных и лёгких; более того: генуэзцы имели уже огнестрельное оружие — а его ещё не было ни у греков, ни у турок!
Византийские правители растерялись: Анна Савойская и её семнадцатилетний сын Иоанн, сидя во Влахернском дворце, одного за другим посылали в Бруссу гонцов и взывали о помощи. Вскоре соправитель прервал отдых и вернулся в Константинополь. Назревала новая война. И она отразилась на судьбе Феофана самым неожиданным образом...
Глава вторая
1.
Мастерская Евстафия Аплухира находилась неподалёку от Царского Портика и считалась одной из лучших в городе. Здесь расписывали книги и ларцы, разную домашнюю утварь, внутренние стены в домах богачей и, конечно же, работали над иконами по заказам церквей. Богомазы Евстафия славились далеко за пределами византийской столицы — их приглашали и на Афон, и в Фессалонику.
А Никифор Дорифор, гробовщик, почитал за честь дружбу с Аплухиром. Иногда, повстречавшись на воскресной обедне, шли к кому-нибудь из двоих домой, чтобы перекусить и за рюмкой красного вина обсудить последние новости. А ещё Дорифор не без радости сделался крестным отцом двух детей живописца.
Но когда дядя Феофана вдруг пришёл в мастерскую друга посреди рабочей недели, тот вначале даже растерялся. И спросил встревоженно:
— Что-нибудь случилось?
Гость однако поспешил его успокоить:
— Ничего плохого. Но причина, побудившая меня потревожить твою персону, любопытна и необычна.
— Ах, не выражайся столь выспренне, словно сочиняешь эпистолу какому-нибудь благородному грамотею! Говори понятнее.
— Не могли бы мы подняться к тебе, где не будет столько посторонних глаз и ушей?
— Ну, изволь, изволь, как прикажешь.
В комнате Евстафия оба сели за стол, выпили по чарке, и нетерпеливый художник, показав пальцем на предмет, принесённый Никифором, — нечто, завёрнутое в тряпку, — снова проявил интерес:
— Это вот и есть причина визита? Что там у тебя?
— Посмотри, пожалуйста. И скажи своё просвещённое мнение.
Гробовщик извлёк из обёртки деревянную доску и неторопливо повернул её лицевой стороной к Аплухиру. Живописец увидел нарисованную графитом девочку-подростка — полноватую и нескладную, но с лучистыми, добрыми глазами.
— Ба, ба, ба! — произнёс хозяин дома. — Уж не ты ли на склоне лет обнаружил у себя талант портретиста?
— Ты считаешь — талант? — с недоверием повторил посетитель.
— Нет, конечно, мастерства маловато, и рука не везде решительна... Но талант безусловен. Не томи, Никифор: чьё сие творение?
Дорифор торжественно произнёс:
— Моего племянника Феофана!
— Да не может быть! Он ведь мальчик ещё совсем.
— Не такой уж мальчик: в марте месяце будет уже четырнадцать.
— Нет, для самоучки — очень, очень недурственно. Он ведь у тебя в подмастерьях бегает?
— Преуспел в ремесле немало. А особенно полюбил тонкие орнаменты: он рисует их на доске, а помощник мой, мастер Иоанн, по наброскам этим режет.
— Просто удивительно. Ну, и как ты думаешь дарованием его распорядиться?
Спрятав доску и поставив её возле лавки, гробовщик ответил:
— Сам не знаю. Посоветуй ты.
Аплухир задумался, пожевал губу:
— А не хочешь мне его отдать в обучение? Я бы сделал из мальца настоящего живописца, — и налил из кувшинчика по второй рюмашке.
Гость отпил и сказал с сомнением:
— Вряд ли соглашусь. У меня в мастерской каждый человек на счету. Но, с другой стороны, не желаю зарывать Божий дар племянника. Он бы мог приходить к тебе в свободное время, чтобы брать частные уроки... Если не запросишь за них слишком дорого.
У Евстафия вырвалось:
— Я вообще за них не возьму ни единого фолла!
Дорифор мягко улыбнулся:
— Это чересчур, мой любезный. Всякий труд должен вознаграждаться. Посему, если ты не против, я буду тебе платить пятьдесят фоллов в месяц.
— Возражать не стану. Пусть приходит завтра же.
— Если управится со всеми делами.
Феофан управился. И предстал перед Аплухиром — в белой домотканой рубахе, чистенькой коричневой безрукавке, тёмных полосатых штанах и ботинках на свиной коже. Шапку мял в руках. За последний год он значительно вытянулся, говорил по-петушиному, то и дело переходя с баса на фальцет и обратно, а лицо имел чуть продолговатое и довольно смуглое.