Страсти по Феофану
Шрифт:
У Пафнутия то ли от волнения, то ли от досады покраснели рытвины на щеках и лбу:
— Коли сразу не выгонишь — задержусь пока. А потом видно будет.
— Задержись, пожалуй.
Но зато малолетки — Гриша и Артем — быстро подружились. Мальчики-одногодки обнаружили много общего: из наук любили больше географию, историю и Закон Божий, чем, допустим, математику с геометрией; рисовали и пели хорошо; а ещё с удовольствием плавали и ныряли. Сын Василия Даниловича лучше метал ножик в дерево и умел ходить на руках, а наследник
Как-то раз Артемий спросил:
— Ты, когда вырастешь, тоже в богомазы пойдёшь?
Но Григорий пожал плечами:
— Я пока серьёзно не думал. Нет, наверное. Мой отец велик, и его не превзойти в мастерстве. А тогда зачем? Вечно считаться сыночком знаменитого папеньки? Это очень грустно.
— Да, ты прав. Я вот тоже ещё не знаю. Но отцово дело — продавать и покупать земли, чтоб на них кто-то сеял, отдавая тебе часть полученных денег, не по мне. Может быть, подамся в попы.
Грек захохотал:
— Ты — в попы? Не смеши меня.
Русский сдвинул брови:
— А чего такого? Самое достойное дело на земле — слово Божье нести прихожанам. Утешать всех, кто страждет. Отпускать грехи. Отпевать, крестить и венчать.
— Хочешь стать приходским священником?
— Говорю ж: не знаю. Но коль скоро пойду по пути служения Господу, то, конечно, сделаюсь батюшкой, а не иноком.
— Почему не иноком?
Тут пришла очередь улыбаться бояричу:
— Чтобы жить в миру, завести себе попадью и деток.
Сын Летиции произнёс задумчиво:
— Православным-то хорошо; католическим падре запрещают жениться.
— Ну и Бог с ними, с падре с этими. Нам-то что?
— Я католик.
— Ты католик?! — выпучил глаза новгородец. — Не пойму. Греки — православные, Феофан Николаич тоже...
— Да, отец православный, а моя покойная маменька, итальянка, окрестила меня по латинскому образцу.
— Ба, ба, ба, матушка твоя была фряжка!
— Папенька уже предлагал перейти в православие. В общем-то я не против, но боюсь, маменька обидится, глядя на меня с того света.
Друг его заверил:
— Не обидится, верно. Ты ж не в иудеи пойдёшь, не в магометане. Всё равно останешься в лоне Учения Христова.
— Да, сестрица моя тоже сделалась православной.
— Ну, вот видишь! И раздумывать нечего. Вместе станем в церковь ходить. А потом на пару двинемся в Москву — богословию обучаться при дворе митрополита.
Гриша посмотрел на него с усмешкой:
— Я? На богослова? Да ни за что!
— Поживём — увидим...
В то же самое время Софиан обратил внимание, что его подручный Симеон ходит словно в воду опущенный, и решил с ним поговорить. Напрямик спросил:
— Ты с отцом повздорил?
Молодой человек вздохнул:
— Нет, наоборот. Мы с ним встретились замечательно, лучше, чем я думал. Обнялись и поцеловались. Сводные братец и сестрица тоже были рады. Даже мачеха проявила доброжелательность, потчевала как лучшего гостя.
— Что же ты такой невесёлый?
Симеон отвёл глаза:
— Я обычный.
— Вроде сам не свой...
— Вы преувеличиваете, учитель.
— Будто я не вижу! Вроде гложет тебя нечто изнутри.
Подмастерье, поколебавшись, наконец ответил:
— Словно у Романа много лет назад.
Феофан попробовал вспомнить:
— Много лет назад? У Романа?
— Ну, когда он просил вас похлопотать за него перед моной Летицией.
— О Томмазе?
— Ну.
Дорифор улыбнулся:
— Уж не хочешь ли ты сказать, что к кому-то присох?
Парень покивал обречённо:
— Прилепился крепко.
— А к кому, если не секрет?
— Да какие ж теперь секреты! В Машеньку влюбился, в Марию Васильевну...
— Что, в боярышню?
— Да.
Эта новость неприятно поразила художника. Говоря по чести, девушка понравилась ему самому с первого знакомства. Он, конечно, не хотел думать ни о чём легкомысленном — сохраняя верность Летиции и Анфисе, — но когда с ней виделся во дворе боярского дома, церемонно кланяясь, каждый раз отмечал красоту и свежесть юного создания. А она при этом вспыхивала ярко, опускала очи, теребила кончик косы, перекинутой на высокую грудь. Больше у них общения не было.
Софиан спросил:
— Говорил с ней уже про замужество?
Молодой человек померк:
— Смысла в том не вижу.
— Это отчего?
— Я не ровня ей. Мой отец — просто бирич при Вече. Ходит по дворам и зачитывает грамоты от Совета господ. А она — болярская дочка, из семейства вельмож.
— Ты талант. Научился у меня многому. Через год-другой сделаю тебя управляющим нашей мастерской.
— Благодарен, конечно, за подобную честь, только разницы особой не вижу — управляющий, он и есть управляющий; кровь не та, носом не вышел.
— Ну, не знаю. А поговорить можно всё равно.
Тот махнул рукой:
— Бесполезно!
Феофан подумал: «Ну, и хорошо, что не выйдет за него». Сам себя спросил: «Я-то почему радуюсь? При любом раскладе, между мной и Машей ничего быть не может. Двадцать четыре года разницы. Младше моей Гликерьи — смех!» И закончил веско: «Просто мне приятно смотреть на женскую красоту. Не принадлежащую пока никому».
Новая работа в мастерской и церкви захлестнула художника, но однажды вечером, возвращаясь в гостевое крыло дома Василия Даниловича, богомаз увидел Марию, наблюдавшую за вознёй щенят, появившихся у кудлатой дворовой суки. Девушка смеялась, хлопала в ладоши. А увидев Грека, почему-то вздрогнула и в ответ на его приветствие молча поклонилась. Подойдя, он спросил по-гречески: