Страсти по Прометею
Шрифт:
Еще день я соблюдал траур, а потом на душе стало легко, потому что все разрешилось само собой. Хорошо, что я ничего не сказал шефу!
Кончалась отведенная Грудзем неделя на сотворение сценария. Еще немного, и я был бы вне опасности. Но тут мне позвонили на работу со студии.
— Мы ждем завтра сценарий, — сказал женский голос.
— С кем я говорю? — спросил я.
— С редактором передачи. Моя фамилия Морошкина. Зовут Людмила Сергеевна.
— А где Симаковский? — спросил я.
— Как где? — удивилась трубка. —
Из этой речи мне очень не понравились следующие слова: «план» и «на столе у главного». Такими словами не шутят. Я понял, что завтра в четырнадцать на столе у главного будет лежать нечто, называемое сценарием. Оно будет лежать там, даже если обоих авторов уже не будет в живых. Даже если произойдет наводнение или на город свалится метеорит. Такова сила слова «план».
Я поехал к Грудзю и до ночи ждал его у дверей квартиры, чем возбудил подозрение соседей. Они по очереди звенели дверными цепочками и высовывали носы из щелей. Им очень не понравилось, что какой-то тип прогуливается по лестничной площадке. На мои вопросы о Симаковском они поспешно захлопывали двери.
Когда я вернулся домой, жена подала мне телеграмму: «СРОЧНО ВЫЕХАЛ ИРКУТСК ТЧК ПЕРВЫЙ СЦЕНАРИЙ СДАЙ САМОСТОЯТЕЛЬНО ТЧК ПРИВЕТ СИМАКОВСКИЙ».
— Привет, — сказал я. Телеграмма была из Казани.
— Связался с Грудзем — полезай в кузов, — сказала жена.
— Ненавижу каламбуры! — сказал я.
Ницоцо
Первый сценарий я писал от полуночи до шести утра. Шесть часов я, как Прометай, отдавал себя людям. Слева я писал, что показывать, справа — что говорить. Ни разу не перепутал. В кроватке светилось спящее личико сына. Оно меня вдохновляло.
Перед своим мысленным взором я поместил экран телевизора и старался заполнить его интересной информацией по физике твердого тела. Чтобы зрители не очень скучали, я включил в сценарий музыку Баха, стихи Ломоносова, репродукции полотен кубистов и песни Таривердиева. Время от времени, следуя заветам Симаковского, я показывал огонь крупным планом.
В сценарии было очень много служения, горения и отдавания себя людям.
Летняя ночь давно кончилась, когда я написал: «Мы попросили доктора физико-математических наук Виктора Игнатьевича Барсова рассказать о сегодняшнем дне физики твердого тела». «На экране В. И. Барсов», — добавил я слева. «Здравствуйте, шеф!» — виновато пробормотал я.
И тут заголосил сын. Жена встрепенулась, взглянула на меня и сказала:
— Ты что, рехнулся? Тебе же сейчас на работу…
— Знаешь, сколько это стоит? — спросил я, как Симаковский, потрясая исписанными листами.
— Сколько? — спросила жена, просыпаясь по-настоящему.
— Не знаю, — сказал я. — Вероятнее всего, это бред. Но я сделал все, что мог.
Я пришел на работу и спал там до обеда в фотолаборатории. Потом меня разбудила лаборантка Неля, я отпросился у шефа и поехал на студию. Шеф уже знал, что я сотрудничаю на телевидении по рекомендации заведующего кафедрой. Поэтому он не чинил препятствий.
На студии в бюро пропусков мне выдали жетон и сказали, в какую комнату идти. Я пришел в эту комнату.
Это было длинное помещение, уставленное письменными столами. Между ними бегали люди, натыкаясь друг на друга. Каждый делал какое-то свое дело. В конце помещения находилась дверь, на которой было написано «Главный редактор». Справа, у окна, сидел юноша с длинными волосами и смотрел через стекло в небо. Глаза его выражали тоску и отчаянье. Время от времени юноша отрывал взгляд от неба и что-то писал на бумажке.
Слева у стола сгрудились какие-то люди, каждый из которых держал перед носом лист бумаги. Они напоминали хористов на спевке. В центре группы находился человек азиатского вида. Ему в ухо непрерывно шептала девушка. Азиатский человек блаженно щурился, кивал и повторял одно загадочное слово:
— Ницоцо… Ницоцо…
Вскоре я понял, что могу проторчать здесь весь день, но никто не обратит на меня внимания. Меня обходили, как неодушевленный предмет. Как несгораемый шкаф или дорическую колонну. Никто на меня даже не смотрел, поэтому трудно было начать расспросы.
Внезапно дверь главного редактора распахнулась, и оттуда вылетела растрепанная, как воробей, женщина. Она ринулась к графину с водой, на ходу распечатывая пачечку таблеток. Руки у нее дрожали. Она забросила таблетку в рот и запила водой. После этого женщина беззвучно выругалась. Я даже понял, каким словом. Повторять его не буду.
Она уже хотела броситься обратно, но взгляд ее упал на меня. Я улучил момент и быстро проговорил:
— Мне нужна Морошкина Людмила Сергеевна.
— Морошкина… — как бы вспоминая, повторила женщина. — Морошкина… Это я.
И она вдруг залилась истерическим смехом, потом рухнула на стол и забилась в рыданиях. Никто из присутствующих на это не прореагировал. Только одна из окружавших азиатского человека женщин подошла к Морошкиной, поставила перед ней стакан воды и сказала басом:
— Люсенька! Нельзя же так убиваться из-за этого монстра.
Морошкина подняла голову и вытерла платочком слезы. Потом она нашла в себе силы улыбнуться мне. А я нашел в себе силы улыбнуться ей. Мы улыбнулись. Морошкина, когда улыбалась, была ничего, симпатичная. Но улыбалась она редко. Такая у нее была специфика труда.
— Я Верлухин, — сказал я. — Принес сценарий.
Морошкину будто подбросила катапульта. Она прыгнула ко мне и выхватила сценарий. Первую страницу, отпечатанную на машинке Симаковским, она проглотила, как голодающий, не пережевывая. На второй странице она споткнулась.