Страстная неделя

Арагон Луи

Мужчины и женщины не только наследники своих отцов, не только носители своего прошлого, не только ответственны за те или иные поступки — они ещё и зёрна будущего. Романист не только судья, который требует от них отчёта в том, что было, — он также один из них, он жаждет знать, что будет дальше, его страстно занимают отдельные судьбы, он ищет в них ответа на брезжущий в далёком будущем решающий вопрос. Во всяком самом злостном преступнике он постарается отыскать дремлющий свет. Во всякой заранее известной, или казавшейся нам известной, судьбе я надеюсь натолкнуться на противоречия в самих фактах. Пусть это История, но, даю честное слово, я прибыл во Фландрию со свитой короля, не зная, покинет ли Людовик XVIII пределы Франции, не зная, что ждёт Наполеона, и название Ватерлоо для меня было только несколькими буквами на карте —

будущее решалось вновь… я вновь бросил кости, не зная, какое очко выпадет.

Так же как и Бертье. Так же как и несчастный Бертье в Лилле, Бертье, который грызёт ногти, изжелта — бледный, отяжелевший, пузатый и низенький Бертье, у которого хрустят суставы, у которого все болит, а сердце порой бьётся как сумасшедшее. Он десять раз за этот день начинал письмо и десять раз рвал его. Несомненно, проще было бы ничего не писать, удрать в Париж или в последнюю минуту сказать: нет, я не желаю покидать французскую землю… Да, но только Мария-Елизавета, Мария-Елизавета и дети там, в Баварии. Ах, если бы он не отсылал их туда! Они в Бамберге, да. Поехать за ними, привезти… а позволят ли привезти? Тесть — разумеется… А как австрийский император? Придётся писать одиннадцатое письмо.

Ужасное, унизительное. Бог знает, как посмотрит Наполеон! С кем отправить письмо? С Мортье, если Мортье останется…

Все спуталось в голове Бертье. Франция… эмигрант — какой позор. Всю жизнь он с ужасом воспринимал это слово. И как тяжело расстаться со своими владениями. Он любит Гро-Буа, он любит Шамбор, свой дом на бульваре Капуцинок. В конце концов, в этом его жизнь. Люди после известного возраста похожи на собак: они привязываются к дому. И Бертье старается изо всех сил отвлечь свои мысли от главного и самого мучительного.

Джузеппа.

Несколько слов, обронённых Макдональдом… то, что случилось в Сен-Дени. Он знает, что это, в прошлом году это уже было, доктор ему говорил… И даже если для госпожи Висконти на этот раз припадок окончится благополучно, все равно это шаг к смерти. Одно пугает его больше всего в мире: это мир, в котором он будет один, мир, где не будет Джузеппы. Он может расстаться с ней, не видеть её, к этому он привык, столько было воин… Кроме того, он не тот, что в пору Египетского похода, в его возрасте уже нет физического рабства, одержимости плотью, нет каждодневных безумств. Но если он никогда больше не увидит её, если из них двоих он один останется жить… так тяжело рвать со всем своим прошлым. Ах. можно потерять отца, мать — это очень больно в детские годы! Но, если Джузеппа… если Джузеппа умрёт, исчезнет все, что было, исчезнет единственное существо, которое понимает его с полуслова, всегда, потому что она знает все — и мелкое, и значительное, и то, что его огорчало, и то, что опьяняло. «Боже мой, боже мой, я не хочу пережить её». Он чувствует боль в сердце, о, как благодарен он сердцу, что оно так яростно бьётся! Может быть, сердце разорвётся раньше… раньше, чем он узнает… «Да нет же, я идиот.

Это было так, пустяки, простое нездоровье. Ведь после прошлогоднего приступа она совсем оправилась! Выглядела лучше, чем раньше… лицо такое молодое, без единой морщинки…» На минуту ему вспоминаются прежние безумства, его преследуют навязчивые картины… О, я отлично знаю: старик — и вдруг охвачен воспоминаниями о постельных утехах, слишком ярко представляет себе то, что обычно прячут во тьме, думает с точностью, которая легко может стать омерзительной, не только о том, что было молодостью его собственного тела и её тела. тела этой женщины, но и об исполненной сладострастия жизни, когда на смену восторгам первых лет пришёл опыт, изощрённая игра, сообщничество… какая отвратительная картина, если смотреть не его, а чужими глазами. Потому что тут это не идеальная любовь. не высокие чувства, о которых потом будут слагать песни, но любовь, поймите, настоящая любовь, та любовь, жизнь которой в желании и свершении, это феникс, возрождающийся из собственного изнеможения, любовь, чудесная физическая любовь, которая не отступает ни перед чем, и сейчас при воспоминании о ней он снова переживает её и покрывается испариной, и любовь угасает. истощив и силы его, и воображение. Даже в Лилле, даже здесь, дойдя до предела отчаяния, этот уже старый человек, даже здесь, на полпути между женой и любовницей, у границы родины, которой он служил четверть века всеми способностями своего ума, не побоимся

сказать — своего гения, помогая её орлам залетать далеко… даже сейчас в душевном смятении, в волнении сердца и плоти, страдающий от болезней, от ревматизма… измученный, охваченный стыдом… как он мог стать тем, кем он стал, очутиться здесь, с королём-подагриком, бежать вместе с закоснелыми роялистами, с этой обанкротившейся бандой, он, он. Бертье, князь Ваграмский и герцог Невшательский… как он мог?

Даже сейчас, когда он так мучится, даже сейчас он забывает о своём несчастье, о своём позоре, их заслоняет солнце, но не солнце Аустерлица, а солнце Джузеппы, Джузеппы в его объятиях, трепещущей, изнемогающей, и вдруг её снова охватит страсть, она сдаётся, она в его власти, в его власти, на смятой постели… любовное единоборство в алькове… и почему торчит рука, верно, от неловкого положения, слишком долго он на неё опирался всей своей тяжестью — и своей и её… ах, пусть смеются над ним сколько угодно, пусть надрываются от смеха, как может он забыть то, чего забыть нельзя.

Бедный, бедный Бертье… после стольких лет все ещё наивный любовник, как те юнцы, которые вдруг обнаружат, что в и.\ власти исторгнуть стон из груди женщины, как те юнцы. что выходят из спальни в восторге от себя и от жизни; их порой можно встретить на безлюдных улицах освещённого луной города — идут, пританцовывают, поют, разговаривают сами с собой! II он не умел сохранить это в тайне, закрыть дверь, уберечься от посторонних взглядов… Он прожил всю жизнь среди насмешливых соглядатаев. То, что он считает своим, сокровенным, все время было на виду у всех. Кто только не потешался на его счет!

Да и теперь не перестали. Взять хотя бы историю с выкраденными письмами, до сих пор ещё она вызывает смех. Даже сейчас, даже здесь, в Лилле — в Лилле, где царят растерянность и отчаяние. Достаточно послушать отца Элизе, вот он рассказывает, вернее, изображает в лицах эту историю, достаточно увидеть сальную улыбку на его лоснящихся губах, его руки, не брезгающие никакими занятиями. Он, конечно, кое-что присочиняет, но разве в этом дело! Рассказывает Жокуру и Бурьену в гостиной бригодовского дома, освещённой уже догорающими свечами, одна вдруг погасла и теперь чадит… историю с выкраденными письмами.

— Заметьте, все её знают… Знают давно… Сами понимаете, с первых дней Республики все эти безумные письма из армии, украшенные рисуночками, подробностями, вгоняющими в краску, любовные нежности, сюсюканье и самые циничные откровенности, изощрённое воображение солдата, которое даже война не могла охладить… все это и так уже знали, сами понимаете, военная цензура, «чёрный кабинет»… сами понимаете? Но когда об этом заговорили в Португалии…

— Как в Португалии? Бертье никогда не был в Португалии.

— Не перебивайте меня. В Португалии. И на сей раз это уже было секретом полишинеля не только для «чёрных кабинетов», откуда через полицию все доходило до штабов, до членов Директории, окружавших Первого консула. Нет: теперь секрет этот стал всеобщим достоянием, письма переходили из рук в руки, о них заговорили газеты. Ну, воспроизвести эти письма, конечно, невозможно! Самый их характер… Подстроили все англичане. Об англичанах рассказывают много всяких глупостей.

Но в одном им надо отдать справедливость: шпионаж они наладить умеют, в этом им нет равных. Я-то уж знаю, что говорю! Агенты Питта и Кобурга, как выражались это дурачьё санкюлоты, да вот хотя бы в Кибероне… но вернёмся к Португалии. Выкрали их, разумеется, не в Португалии, эти самые письма… а просто-напросто в Париже, из бывшего посольства Цизальпинской республики на набережной Вольтера. Госпожа Висконти часто меняла горничных, она была вспыльчива, прогоняла прислугу за пятно, посаженное на косынку, за потерянный носовой платок… и при этом такая рассеянная, ничего не запирала на ключ, да к тому же ещё слишком доверчивая, могла своей камеристке рассказать такое, что касалось только маршала… Словом, я жил в Лондоне, когда туда была доставлена эта поразительная переписка, а я тогда имел честь быть советчиком по всем французским делам… Черт возьми! Все девицы с Лестер-сквера прибежали ко мне, чтобы взглянуть на эти письма… Там были такие подробности, такие подробности! В лондонском свете полгода, не меньше, продержалась мода на любовь а-ля Бертье… Вы спрашиваете, как это? Но, господа, помилуйте, чтобы я… пощадите мою сутану, мой сан… Ну, так и быть, так и быть…