Страстная седмица
Шрифт:
А когда началась ружейная трескотня и прочая революция, с флагами и криками, когда то били кулаков, то те нападали и стреляли из винтовок, с какими явились сюда с фронта, Петра стали рвать на две разные стороны: красные тянули в себе, белые — к себе. Кулацкий вооруженный отряд, шатавшийся по тайге, желал, чтоб он у него был походный оружейник, красные же хотели, уманив, лишить беляков кузнеца, а заполучить его самим. Но мужики, которые поспокойнее и похозяйственнее, когда являлись красные или белые, прятали Петра, потому что им самим до зарезу был нужен кузнец.
В конце концов Петру эта каша осточертела!.. Он поручил младшего братана — «двухголового» Потапа — попу, дал денег на прокорм золотыми кружочками. Поп взял на себя ношу сию. Хотя и чего было охранять пацана, который был вдвое умнее любого взрослого мужика. Потап уж всегда смикитит, как прожить. Итак, в феврале Петр попрощался с братаном и ушел, неся с собой приличный запас отлитых пуль, а также достаточно пороха, дроби, соли, спичек и муки. Так что жизнь его в зимней тайге могла быть и сытой, и спокойной. «А перебесятся, я и вернусь», — решил Петр. Но человек предполагает, а люди располагают.
Такие были его предположения, неглупые как будто, да ничего не стоили рядом со страстями и действиями других людей. В черную тайгу, куда было ушел Петр, где были его три заимки, лабазы и кулемки (он здесь первым начал охотиться с ними), приперлись красные — ловили белых. С шумом, с треском выстрелов. Но отряд белых то рассыпался, будто крупинками, то вновь собирался по неведомому сигналу.
В конце концов и это беспокойство осточертело Петру. Казалось, отряд красных распространился повсюду. Объявился (Петр видел его издали) кожаный большой начальник. Петр, теперь уже перебравшийся в самую дальнюю, очень близкую к тунгусам, заимку, увидел его издали — рысьим взглядом охотника, вечно щурящимися своими глазами.
Был начальник с громадной штукой — маузером, и с шашкой, сидел на пузатой деревенской лошадке. Места эти он знал, и белых, частью знакомых Петру мужиков, отряд красных очень здорово поубавил. Можно было сказать, ополовинил их. И Петр, на лыжах проезжая лесом, случалось, натыкался на мороженых белых мертвяков. Куда податься? Где найти тишину? Оставался север. Но в упрямой нестриженной голове Петра установилось такое соображение: в любом деле всегда бывает заглавная одна голова. И Петр решил, что если бы кожаного убили, то наступила бы тишина. Но того не убивали. И чем бы дело кончилось — неизвестно, скорее всего, Петр бы ушел на север. Надвигалась Пасха, шла страстная неделя, страстная седмица. Надо было бы отмолить грехи, постовать, бывать в церкви. Надо красить яйца и готовиться печь кулич. Но в тайге все это было невозможно. Ну, Бог простит, а на Пасху все же следовало разговеться, плотно поесть. Петр скрадывал глухаря, начавшего чертить крыльями снег, готовясь к току. И вдруг увидел кожаного человека, присевшего на сваленную ветром сосну. Тот сидел, думал что-то. А в полуверсте гудел отряд красных — ржали лошади, виделся дым многочисленных костров. «И не мерзнут ведь, — дивился Петр. — Поснимали с колчаков их меховые шинели, обезьяньи, говорят». Кожаный сидел и вроде бы грустил. «Черт усатый, — думал Петр. — Ишь, очки надел, сверкает ими, змей, погубитель наших мест». И Петру, отроду не дравшемуся, никогда плохого слова не сказавшему человеку, вдруг стало муторно, что живет вот этот, всем мешающий. Убить гниду. Петр поднял старую, отлично им починенную бердану. Он прицелился, зная, что никакая трехлинейная винтовка не может равняться на бердану по убойности. Пусть она бьет газом из затвора в правую щеку, зато у нее тяжелая пуля. Патрон в ружье был самодельный и пуля тоже самодельная. Но вешал он порох на весах, купил их у фельдшера и научился снаряжать патроны по-городскому. Пули, отлив, тоже проверял на вес и, опиливая их, потачивал. Било ружье точно и далеко…
Семен Герасимов, постаревший и поседевший, устал. Война исказила его черты, сделала седыми не только волосы, а даже чувства и мысли. Бабы уж не манили его. В первый раз он оторвался от ужаса и суеты боев и задумался мирной мыслью о том, что станет после войны.
— Страстная седмица, потом Пасха, — прошептал он, улыбаясь.
Он сидел, не думая, а мечтая. Многое ему напоминали эти места, очень многое. Он вспомнил отца, братанов, шумные деревенские ватаги, сивых стариков, в которых было все, кроме мудрости. «Какими медведями мы тогда жили…» Ему было хорошо мечтать о том, как заживут. Снесут леса, вырастят удивительные деревья, станут работать и думать вместе — рай!
Но в то же самое время какой-то уголочек мозга нашептывал Семену Герасимову, что выйди сюда мужик-охотник, он не промахнется. Что он, Семен, командир отряда, рабочий, коммунист, большая хорошая мишень, ляжет тут навсегда. «Уйди, уйди», — жужжало опасение, но все Герасимовы были упрямы.
— Ан не уйду, стану сидеть, — сказал лесу командир.
Петр Герасимов в конце концов выстрелил.
И Семен Герасимов, подброшенный предсмертной судорогой, сделал в воздухе коленце и лег.
Но отряды красных не ушли отсюда. Наоборот, даже остервенели, перестали брать пленных. И Петру один был выход: уходить в город, под защиту к старшему братану. Ох, не дай Бог, красный фельдшер вскроет кожаного и вынет из груди пульку, личную, потому что в пулелейке был особенный знак Петра, который показывал, что на охоте зверя (сохатого, медведя, забредшего сюда косматого оленя) убил именно он.
И вот теперь меченая пулька могла обернуться против него. И убить.
Уходить, уходить… Петр взял бердану в руку и рванул на юг.
5
Весна была свирепая. После ростепели снова холода и опять снег и даже метели.
Обмерзший, обтрепанный, страшный, он в пургу подходил к городу в середине мая. Оставалось последних верст двадцать, самых тяжелых, когда попался мужичок, чудо-чудное, наехал на легких розвальнях. Везла его бодрая маленькая лошадка, поседелая от инея.
Он спросил:
— Куда бредешь, человече?
Петр обернулся к нему, заросший, весьма страховидный. Но мужичок его не испугался.
— Замерзаю, — сказал Петр. — Подвези до города.
— Там красные.
— Все одно, подвези.
— Много вас здесь бродит, — сказал холодно ездок. — А что дашь мне?
— Нечего мне давать, — сказал Петр. — Спаси мою христианскую душу.
А сам подумал: «Брошусь на него — не справлюсь, ослаб. Жаль, что все пульки по дороге израсходовал».
— Ты, паря, на меня зверем не гляди, — сказал мужичок. — Мы тут ученые, у меня, вишь, топор. Вот он. А ежели отдашь мне бердану — все одно, я вижу, зарядов у тебя нету — тогда подвезу.
— А кто в городе? — спросил Петр, вдруг заинтересовавшись этим, так как забрезжило спасение.
— Тебе не все одно, коли не дойдешь, а сдохнешь?
— У меня больше ружей нет.
— А на хрен тебе в городе бердана? — возразил сердито мужик. — Кого там стрелять будешь? Ворон? А я бердану люблю за тяжелую пулю, ею медведей валить хорошо. Давай, садись, попонкой я тебя прикрою, хлебца дам. С головой укрою, чтобы не вязались.
И не обманул, доставил, а сам увез в деревню отличное ружье.
Петр вылез на окраине и спрятался в сарай, где нашел сено. Он зарылся в него и так ждал ночь. А в темноте, по рассказам младшего, «двухголового», он таки пришел к дому брата. Постучал и ввалился, страшный, обмороженный. Он перепугал вдову. Но мать тотчас узнала его. Он спросил о Семене, и женщины залились в три ручья. К удивлению Петра, «двухголовый» тоже был в городе. И теперь он сидел и очень умно посматривал. Даже предлагал помощь. Оказалось, что он продал кузню и все хозяйство, но не за деньги, взял мясом, салом, медом. Этим и жили. И выходило, что жена старшого овдовела, что у нее девочка, Маша, что им нужно помогать. Так что мужик в доме, то есть Петр, очень даже кстати.