Стратегии счастливых пар
Шрифт:
Духовная сфера Вагнера была настолько цельной и покрытой невероятно прочной скорлупой, что это позволяло ему всегда идти напролом, не пугаясь слухов и создавая непрестанные волны резонанса вокруг своего имени. И кажется, это абсолютно устраивало и Козиму. Общая и нерушимая канва их взаимоотношений сформировалась благодаря бесконечному доверию и преданности друг другу, эта уверенность каждого из них не могла быть поколеблена ни общественным мнением, ни газетными дрязгами. А поводов для последних было предостаточно. К примеру, Рихард бесстрашно ввязался в сомнительные отношения с юным баварским королем-гомосексуалистом, ничуть не опасаясь за чистоту своего имени. Речь тут, конечно, идет не об интимной связи с монархом, которая представляется маловероятной, а о несносной эпатажности откровенно смеющегося над всем миром Вагнера, который, кстати, при каждом удобном случае вторгался в область политики, чем неизменно вызывал на себя огонь и, как правило, был вынужден ретироваться с той же поспешностью, что и от наседающих кредиторов.
Но Козима в своем стремлении к абсолютной свободе пошла еще дальше, когда, будучи замужней женщиной, имея от первого мужа детей, решительно пошла на роман с Вагнером. В этой парадигме наблюдатель сталкивается отнюдь не с падением нравов, а с феноменальным, не поддающимся объяснению никакими критериями морали XIX века доверием женщины
Резонансно-скандальные выходки Вагнера постоянно сопровождали его противоречивую, саркастически возвышающуюся над всей Европой фигуру. Но и его политические игры, и неприкрытый, порой чудовищный антисемитизм, и кажущаяся художественная инфантильность, под мнимым воздействием которой он неизменно негативно отзывался о выдающихся музыкантах и поэтах, являлись не чем иным, как компенсацией продолжительной психической тревожности. Последняя же стала следствием слишком долгого ожидания успеха, безоговорочного признания и славы, следствием усталости от неравной борьбы с армией кредиторов на фоне болезненного тщеславия. И в этой связи бескомпромиссная поддержка Козимы оказалась живой водой и мол од ильными яблоками. Женщина не только поняла своего избранника, но и навсегда отважно осталась в его лагере. Если Минну воротило от непонятных и чуждых ей амбиций композитора, то Козиме, дочери такого же неистового творца музыки, тщеславие мужа было близко и понятно. Она приняла его в сердце целиком – с его вопиющими недостатками и величественной силой таланта творца. Приняла в нем даже низменное, которое явно имело место, хотя и не доминировало в его натуре. «Он в своих творениях возвышен, в поступках – низок», – писал смертельно уязвленный Бюлов, у которого с видом участливого и нежного друга увели жену. Козима отвечала формальному мужу «ложной клятвой», ибо ничто моральное для нее не имело значения, когда ее захлестнула любовь и, как электрическим разрядом, потрясло осознание находки своей «половинки». В книге о себе Вагнер, может быть уже под воздействием желания объяснить все широкой аудитории почитателей, на свой лад представил момент принятия ключевого решения: «Так как Бюлов был занят приготовлением к концерту, мы с Козимой поехали в прекрасном экипаже кататься. На этот раз нам было не до шуток: мы молча глядели друг другу в глаза, и страстная потребность признания овладела нами. Но слова оказались лишними». Любовь победила все преграды, возвысившись даже над моралью и общественными нормами.
Преодолев такие потрясения на пути к своей любви, Козима должна была или стать спутницей Вагнера, или умереть. Объединившись против всех, они победили. С тех пор Козима всегда с неистощимым материнским упорством вставала на его защиту, в том числе и после его смерти. Он становился чудовищным, когда сталкивался с непониманием или критикой, и потому она исступленно доказывала, что такой великий человек, как Рихард Вагнер, имеет право делать то, что он делал. Она терпела его нападки на евреев, она почти поддерживала его оценки признанных творцов-музыкантов с мировым именем, она просто стала его вторым «я», но вовсе не тенью, а выразительным дополнением, давшим жизнь его маленьким копиям, укрепив семейным очагом его неисчерпаемый авторитет. Феномен духовного единства Рихарда и Козимы, если его рассматривать сквозь призму женского восприятия союза, состоял, прежде всего, в соответствии образа мужа ожиданиям женщины, ведь неосознанно она искала в избраннике образ отца. И если фон Бюлов, будучи талантливым дирижером и музыкантом, не дотягивал до Листа, то буйный дух Вагнера, казалось, парил над всем миром, источники его энергии были неисчерпаемы, и это не могло не покорить одухотворенную женщину. Козине не нужен был душевный покой, она искала сильных эмоций, оживляющих духовную сферу; мятежи и революции были ее внутренней стихией. В этом смысле Вагнер был для нее неожиданной находкой.
Одной из бесспорно сильных сторон Рихарда Вагнера было его «совмещение» музыки с литературным творчеством, благодаря чему он сумел придать музыке новые грани, рассматривая ее не только как форму самовыражения, но и как способ подачи миру своей философской концепции. Козима и тут умело дополняла созданное мужем, сумев поднять победоносное знамя с начертанным именем Вагнера на недосягаемую для злых языков высоту. После ухода композитора из жизни она стала ревностной хранительницей необычной торговой марки под названием «Вагнер», продолжая распространять все лучшее, что он оставил после себя. Именно жизнь Козимы Вагнер после смерти композитора является самым главным и самым неопровержимым доказательством их семейного счастья, их бесспорной победы над «вульгарным догматизмом», против которой они повели непримиримую борьбу. Козима выступила на его стороне дважды: первый раз, когда решилась ответить на его чувство, еще находясь в браке с Бюловым; и второй раз, когда в течение почти пятидесяти лет после его смерти продолжала его традиции, вещала о его неземной славе. Она сумела впитать всю полифонию его сложной души, принеся в жертву во имя новой любви все, что у нее было до того, а он, может быть впервые за свою жизнь, сумел оценить, как много для него сделано. И кроме того, Козима подарила Вагнеру троих детей (дочерей Изольду и Еву, а затем и сына Зигфрида), а он сумел не оттолкнуть от себя двух ее дочерей от Бюлова. Это стало тем цементом, который укрепил их союз и дал перспективы на будущее, на жизнь после смерти.
Их роман, потрясший общественность подобно землетрясению, начался, кажется, за год-два до смерти Минны от сердечной недостаточности. Козима, без сомнения, приняла жизненную концепцию Вагнера, в которой сексуальность была неотделима от всех его остальных идей.
Ее переезд в Трибшен произошел спустя некоторое время после скоропостижной смерти Минны, и после этого они уже никогда не расставались. Нужно признать, что одухотворенность Козимы отрезвила, укротила и спасла Вагнера от его настойчивого дрейфа к бездне. «Миром Вагнера стала семейная идиллия, в какую не должен был проникать извне ни один диссонанс» – так оценил перемены в жизни композитора Ганс Галь.
Все сказанное выше укрепляет в мысли, что духовный мир Рихарда и Козимы был неделимым и целостным, и именно духовная сосредоточенность на творческих достижениях стала основой счастливого союза. Вот как описывал композитор свое состояние до объяснения с замужней Козимой и начала их отношений: «Мне все еще не удавалось найти то спокойствие, необходимое для работы, которое я подготавливал торжественно и с такими усилиями». Козима легко уловила направление устремлений избранника: создавая семейную идиллию через несколько лет после написания Рихардом этих строк, она сосредоточила основное усилие на том, чтобы дать возможность мужу самореализоваться. Всю жизнь она провела среди творческих натур, и Вагнер, несомненно, был самым беспокойным, самым неистовым из всех. Сумев усмирить его тревогу, она тем самым открыла новую веху в его творчестве. И кстати, что бы ни говорили о «Парсифале», но уже сам по себе переход к христианским символам и ценностям свидетельствует о крупных изменениях во взглядах композитора к концу жизни.
Полная достоинства и умиротворения жизнь Козимы после смерти Вагнера как нельзя лучше отвечает концепции женщины-подруги. Этот ее участок работы в одиночестве оказался настолько важным, что в глазах многих представителей новых поколений изменил или сформировал новое отношение к одиозной фигуре композитора. Она любила и умела совершать символические, экстравагантные и даже эпатажные поступки так, что они не казались недостойными ее миссии и никогда не выглядели настойчивым выпячиванием чего-то глубоко личного, легко вписываясь в контуры ее одухотворенного образа. Когда после сердечного приступа Рихард ушел в мир иной, она сутки не выпускала его из объятий, словно хотела напитать холодеющее тело любимого своим живым теплом. Затем она отрезала свои роскошные длинные волосы, чтобы положить их в гроб к мужу. Этот знаковый жест предназначался для всего окружающего мира и для потомков; он означал, что только ЭТА семья и только ЭТОТ спутник останутся навсегда в ее жизни той единственной ценностью, которую она пронесет через годы, что в этом она видит свое скорбное, но почетное предназначение. Для этого ей самой необходимо было превратиться в символ. И она стала им, вобрав в свой образ все то трогательное и колдовски притягательное, что касалось Рихарда Вагнера. «Я, однако, никогда не мог избавиться от смущения при встречах с этой женщиной, столь уникальной в своей артистичности и поистине королевском величии», – писал о Козиме Альберт Швейцер, прямо указывая на выразительность принятой на себя миссии этой женщины, которую в молодости кое-кто мог упрекнуть в легкомыслии. Этой миссией Козима как бы доказала, что ее добрачная связь с композитором была не движением ослепленной страстью души, а смелостью великой любви.
«Гений Вагнера – это гений зла и тьмы. Но пока исполняется его музыка, все мы – публика и исполнители – во власти чар злого волшебника. Она обладает странной силой – она парализует волю даже тех, кто понимает разумом ее опасность, кто отторгает ее априорно. Дух злого волшебника подчиняет всё своей гипнотической воле», – написал Артур Штильман в знаковой статье «Любите ли вы Вагнера?». Что ж, как музыкант, исполнявший все произведения мастера и ощущающий композитора изнутри, он, пожалуй, имеет право на такую оценку и, кажется, не далек от истины. Но даже в этом случае можно смело говорить о грандиозном масштабе исполненной Козимой роли. Если сам Вагнер и был «злым гением», то его жена сумела создать тот противовес, который вернул творчество мастера в русло созидания и позитивного преобразования. Их духовная связь оказалась настолько сильной и неразрывной, что сформировала фундамент для строительства настоящего «семейного клана» Вагнеров, верно служащего ЕГО ИМЕНИ. Ее незримая и могучая духовная сила заключалась в изумляющей потомков способности притягивать к себе людей, причем людей выдающихся и известных. Многие из них, например Альберт Швейцер или Айседора Дункан, сами того не осознавая, оставили в своих книгах важные зерна информации о подруге Вагнера, вознеся таким образом их семейный союз на еще большую, кажущуюся порой недосягаемой высоту. Сама Козима наверняка обладала очень тонким чувством истории, ненавязчиво обращая внимание и выдающихся творцов, и демонических разрушителей на фигуру своего мужа. Это она, всегда памятуя об инфантильном тщеславии своего любимого, создала большую часть его монумента и позаботилась о постоянном блеске того невыразимого сияния, которым приукрасили его имя. Так простим же Козиме ее старческое почитание Гитлера, в котором она, очевидно, угадывала какие-то черты своего давно умершего мужа и на которого возлагала надежды на новое отношение к его музыке. Впрочем, и тут интуиция не подвела ее. Ведь ею руководила Любовь.
Сексуальная концепция
Кажется, интимный мир Рихарда Вагнера невозможно и нелогично рассматривать в отрыве от его жизненной концепции в целом. Его эротические влечения идут вслед
за духовным восприятием, подчинены ему и находятся у него на службе. Но его эротическая энергия была наделена такой невероятной силой, что делала его завоевателем, и сравнима разве что с кумулятивной энергией снаряда, пробивающего броню танка. Волнующим и несколько шокирующим отличием индивидуальной культуры композитора и его реакций на импульсы собственного либидо является кощунственный и совершенно бесстыдный отказ от их подавления в угоду нормам морали и общественного спокойствия. В чем же причина такого непочтительного отношения к окружающим, близким и друзьям, презрения к чувствам? Вагнера никогда не волновала чужая драма. Вытеснив из своего сердца Минну, он, формально оставаясь ее мужем и заботясь о быте брошенной женщины, одиноко шел по жизни, это духовное одиночество сделало его разрушителем. С одной стороны, налицо бурный, не терпящий ожидания и обоснования поступков темперамент, с другой – жуткий, вампирический эгоцентризм. Пожалуй, есть тут место и тайному влечению к восстанию против норм, показному безрассудству и даже мальчишескому озорству, порой захватывающему его и превращающему в неистового авантюриста или беспощадного тирана. Вагнер намеревался быть тираном во всем и по отношению к каждому, и этот психосексуальный контекст его одержимости проскальзывал практически всегда. Примечательно замечание Петра Чайковского, тонкая гомосексуальная натура которого тотчас уловила душевные волнения и внутренние устремления Вагнера. Говоря об одном дирижере, он заметил: «В нем мало огня, во всей его фигуре нет того престижа, той повелительности, которая порабощает оркестр до того, что все они делаются как бы одной душой, одним колоссальным инструментом. Впрочем, во всей своей жизни я видел только одного такого дирижера – это был Вагнер…» Действительно, Вагнер готов был поработить всех, но Минна не воспринимала его влияния, и тут есть основание говорить о явном несоответствии их интимных ожиданий. Косвенным подтверждением этого является то, что едва ли не самого начала совместной жизни Минне было тягостно находиться с Рихардом вдвоем, и даже в Россию к мужу, поехавшему туда фактически на заработки, она прибыла с сестрой Амалией. А ведь это происходило буквально через год после свадьбы. Позже они вообще не могли находиться наедине: однажды, когда Рихард заехал к жене в Дрезден, она немедленно вызвала туда теперь уже его сестру, Клару, чтобы не оказаться с мужем в замкнутом пространстве. Его присутствие порождало эффект близости к чудовищу, склонившемуся над жертвой, – окружающие всегда ощущали его психологическое давление, и Минна в первую очередь.