Стратегия. Логика войны и мира
Шрифт:
Европа не обладает монополией на феномены стратегии. Те, кто знает кое-что о Японии до ее централизации при сегунате Токугава; те, кто изучал древний Китай эпохи Воюющих Царств или Китай новейшего времени с его военными региональными диктаторами; те, кому знакома история индийских держав до британцев и до Моголов; те, кто наблюдает за внезапно возникающими альянсами и столь же неожиданными проявлениями враждебности в современном арабском мире; словом, те, кто обозревал деятельность враждебных государств и воюющих друг с другом племен в любое время и в любом месте, — все они могут успешно толковать эти события через концепцию «баланса сил», восходящую к итальянскому Возрождению [56] .
56
Первое печатное упоминание о «балансе» (итал. bilancia, букв,
Поскольку предмет стратегии универсален, исключения требуется объяснять. Европа веками оставалась раздробленной, она не едина до сих пор, но вот Китай переживал длительные периоды единства в прошлом и на первый взгляд един сегодня. В Японии подъем и упадок воинственных кланов был в конце концов прекращен единовластным правлением сегунов Токугава. Во многих других краях на территориях враждовавших прежде стран ныне царит единство, как в Италии и Германии. И, конечно, на самом европейском опыте до сих пор сильно сказываются века существования Римской империи, которая никогда не стала бы столь обширной, если бы ее экспансия не приводила к дальнейшей экспансии, а завершалась гораздо раньше, в некой кульминационной точке.
Если мы отметим, что парадоксальная логика стратегии проявляется всякий раз, когда центральная власть ослабевает, пусть даже только по вине правителя, — того, что нужно объяснять, станет меньше, но мы ничего не узнаем о том, как преодолеваются кульминационные точки.
Ответ надо искать в самом определении стратегии. Когда правительство зиждется на согласии с народом, когда конфликты и столкновения ограничиваются законом и обычаем, тогда прямолинейная логика применяется в полном объеме, а парадоксальная логика стратегии оказывается неуместной. Поэтому возможны и стабильность, и постоянный прогресс, и нет необходимости в предельно утомительном усилии, направленном на то, чтобы сопротивляться распаду имеющегося и замене его чем-то противоположным. Вот почему правители и режимы, которые получили власть не благодаря каким-то устоявшимся процедурам, всегда стремятся к легитимности, прибегая то к идеологическим, то к религиозным оправданиям, к народному утверждению посредством выборов или без них либо даже апеллируя к династическому праву наследования. В той мере, в какой обеспечена легитимность, налицо избавление от тяжких трудов и взаимообращений, присущих стратегии как таковой.
Провинции Римской империи завоевывались одна за другой, зачастую жестокими методами. Но империя сохранялась благодаря легитимности, которой она добилась, последовательно привлекая на свою сторону местные элиты самых разных культур и рас. Любая карьера была открыта им в обмен на лояльность, ни одна должность во власти не была для них недоступна — даже императорский трон. Благодаря этому Римской империи удалось избежать тех ситуаций, где властвует стратегия. Вместо того чтобы на раннем этапе развития дойти до кульминационной точки, империя распространялась в прямолинейной прогрессии, и каждая из усмиряемых одна за другой провинций поставляла людей и ресурсы, необходимые для дальнейших завоеваний.
Завоевания осуществляла римская армия, но именно римская политическая культура включения в свою среду и кооптации обеспечила ту легитимность, которая долго сохранялась в империи, — и именно таким образом были достигнуты все сколько-нибудь длительные исключения из стратегического парадокса.
Напротив, репрессии по своей природе непрочны. Входя сами по себе в область стратегии, все их составляющие (пропаганда, полицейский контроль, внутренняя политическая разведка) непрестанно разъедаются теми же реакциями, которые они вызывают; репрессии разрушают сами себя и требуют постоянных дополнительных усилий, чтобы не скатиться к бессилию и не приводить к обратным результатам. Пропаганда опровергает саму себя по мере того, как вчерашние хвастливые заявления опровергаются нынешней реальностью; полицейский контроль с течением времени стремится к ослаблению именно потому, что режим кажется прочным, — и эта самоуверенность приводит к тому, что он начинает слабеть. Внутренняя политическая разведка действует успешно до тех пор, пока секретность не станет неотъемлемой частью любой оппозиционной деятельности, что подрывает ценность информаторов.
Однако при Сталине стабильность Советского Союза обеспечивалась высоко динамичными формами репрессий, которые преодолевали парадоксальную логику. Столь же эффективной была и пропаганда: если та или иная пропагандистская кампания (например, с целью представить Сталина законным преемником Ленина)
Что касается полицейского контроля, то ему не позволили скатиться до простой рутины, при которой остались бы без внимания социальные пустоты, где могла сформироваться оппозиция. Конечно, любое проявление оппозиции, словом или делом, замеченное или указанное информаторами, оборачивалось арестом, ссылкой или казнью. Но это была всего лишь реакция, и притом недостаточная. Сама по себе она лишь научила бы оппозицию прибегать к строгим мерам предосторожности. Вместо этого, дабы взять инициативу в свои руки, политическая полиция была использована для того, чтобы провести долгую череду «чисток» среди целых социальных категорий: сначала «кулаков», а потом и «середняков» (когда не хватало продовольствия); инженеров (когда пятилетний план не был выполнен); командного состава армии (когда военное строительство в 1930-х годах слишком усилило его); высших чинов самого НКВД (когда их власть стала слишком велика) и многих других категорий, больших и малых, вплоть до ботаников-генетиков и профессоров лингвистики; закончилось это, разумеется, евреями, массовая депортация которых едва не состоялась ко времени смерти Сталина в 1953 году.
Когда начиналась очередная чистка, политической полиции отдавался приказ — арестовать определенное число подозреваемых по заранее намеченной разнарядке. В некоторых случаях (например, репрессии верховного командования в 1937–1938 годах) эта разнарядка составляла довольно значительный процент численности всей категории. Следователи должны были обнаружить виновность практически всех подозреваемых, для чего в обычном порядке применялись пытки, чтобы выбить признания в несуществующей оппозиционной деятельности и в шпионаже в пользу иностранных держав. Иногда проводились широко освещавшиеся показательные процессы — но лишь в тех случаях, когда обвиняемые занимали важные позиции в обществе и притом готовы были дать признательные показания. Ссылка в лагерь была обычным приговором, хотя, если удавалось обнаружить малейшие свидетельства какой-либо нелояльности, пусть лишь на словах, то выносился смертный приговор. Иногда следствия не проводилось, осуществлялись только аресты, за которыми следовали массовые казни. В любом случае требовали отречься от арестованных всех, кто был хоть как-то связан с ними, включая коллег, сотрудников, учителей, однокашников, родителей, родственников, супругов и даже детей (дети, отрекавшиеся от своих родителей, превозносились как герои).
Цель заключалась не только в том, чтобы терроризировать общество, но и в том, чтобы низвести общество до уровня атомизированной массы отдельных людей, не сообщающихся друг с другом и не связанных никакими узами солидарности. Любая личная оппозиция режиму, вообще любая критическая мысль в таких условиях становилась личной тайной, поделиться которой нельзя было ни с кем из страха предательства и ареста. Таким образом, любая потенциальная оппозиция пресекалась в корне, вместо того чтобы позволять отдельным оппозиционерам беседовать друг с другом, собираться в группы и лишь тогда проникать в их ряды, чтобы обнаружить их замыслы и арестовать их членов, — как делала царская охранка и как по-прежнему делали буржуазные полицейские. Система репрессий была столь эффективна, что режиму Сталина никогда не угрожала хоть сколько-нибудь ощутимая оппозиция. Но эта система очевидным образом перешла за кульминационную точку успеха: после смерти Сталина она была сознательно демонтирована его преемниками, которые опасались за свою судьбу в том случае, если бы их противники завладели рычагами власти и стали возглавлять тайную полицию.
Лишь немногие династические правители в арабском мире и в Южной Азии все еще могут заявить, что в некоторой мере обладают унаследованной легитимностью, тогда как в мире гораздо больше демократических государств. Но даже после падения европейского коммунизма во многих государствах до сих пор правят репрессивные режимы, обладающие слабой легитимностью или вовсе ею не обладающие. Несмотря на то, что эти государства столь сильно отличаются друг от друга, их политика напоминает военные действия, даже если она бескровна, и при этом в полную силу проявляется парадоксальная логика стратегии, требуя от правителей постоянной бдительности и активных репрессивных усилий для защиты своей нелегитимной власти.