Страждущий веры

Последний путь обозначился на ночном небе полосами: красной, зелёной, синей. Зубастой короной пульсирующего света раскрывались Врата Червоточин. Морозный воздух гудел и искрил, выстуживая душу сквозь почти омертвелую плоть. Далеко позади полыхали зарницы, лязгала небесная сталь, грохотали летящие с гор каменные глыбы.

— Когда же вы угомонитесь? Разве не видите, что всё уже кончено?

Каждый шаг давался с трудом. Меховая одежда пропиталась

кровью и отяжелела. Рука устала зажимать рану на боку. Хорошо, что он утратил благодать, иначе зараза бы уже убила его, покрыв тело смрадными язвами. Какая ирония! Смертным он протянул немного дольше, чем если бы оставался богом. И хорошо… эти последние мгновения сейчас дороже всего золота мира.

За Вратами уже виднелось переливающееся радугой нутро Долины духов. Приглушить бы нестерпимый свет, но сил вряд ли хватит, а они ещё нужны, чтобы завершить задуманное. Пару шагов, и он привалился к мельничному колесу, что с плеском черпало воду из бурливого чёрного потока и с грохотом опрокидывало обратно. Эхом отражаясь от сводов, по пещерному залу пронёсся испуганный шепоток.

Он криво усмехнулся в ответ:

— Не надейся. Ты останешься здесь, со мной. Навечно.

Собрав оставшиеся крохи сил, он поднатужился и воткнул между лопастями железный посох, на который опирался до этого. Колесо недовольно заскрежетало, пытаясь смять преграду, но прут выдержал. Осталось последнее усилие, чтобы уж наверняка заклинить демонов механизм.

На руке больно вздулись жилы. Он выжимал из себя последние капли магии. Хватит ли их? От кончиков пальцев по механизму побежал лёгкий иней, перерос в толстую ледяную корку и намертво сковал всю мельницу. Хорошо!

Последний шаг, и ноги подкосились. Он тяжело оперся о стену и сполз на пол.

Зрение меркло. Звуки отдалились за грань. Он и сам был уже где-то вблизи неё. Истирались имена братьев, матери, жены, его собственное. Лица уходили в забвение. Манящее безмятежной синевой небо забирало боль от раны, горечь предательства и тоску разлуки. Становилось легко, невесомо, словно корка льда покрывала его самого. Он растворялся в прозрачной дымке, становился ничем и всем, жил в каждой букашке и каждом горном исполине, слышал всё и видел всё. Почти осязаемой грезилась свобода.

Дрёму нарушила тяжёлая поступь. Сознание с оглушительной болью вернулось в тело. Почему ему не дают покоя даже в смерти?!

— Что ты наделал, сын?! — пророкотал над головой строгий голос, который так пугал в детстве.

Ответ дался с трудом:

— Остановил бойню. Разве не видишь?

На кровоточащую рану легла тёплая ладонь. Стало немного легче.

— Но какой ценой… — с сожалением выдохнул отец.

— Я заплатил её сполна, — его присутствие всегда заставляло ёрничать и огрызаться, даже если было не время для этого. — Вы только что выиграли войну длиной в вечность. Оживи остальных и празднуй, а мне дай умереть спокойно.

— Они вернутся.

— Я этого не увижу, а ты будешь знать, как справиться.

— Справляться дальше будешь ты.

Ноздри защекотал едва уловимый запах тлена. Ветер донёс обрывок зловещего шёпота. Глаза распахнулись против воли. Отец осунулся и постарел, запомнившееся молодым лицо бороздили

глубокие морщины. С разбитого виска на щёку капала кровь. В разорванной на груди меховой одежде копошился, поедал изнутри осколок Предвечного мрака.

— Видишь, жизни в нас обоих осталось лишь на одного. Им должен стать ты. Лишь у тебя хватит сил победить ещё раз и сохранить мир. Прости.

— За что? — ужас с хрипом вырвался из глотки.

Он уже догадывался, но не хотел верить.

Отец со звоном потянул меч из ножен. Высвобожденный клинок вспыхнул фиолетовыми огнями и с противным хрустом вонзился в рёбра, в самое сердце. Боль накатывала удушливыми волнами, переплелась с жизнью. Сопротивляться не осталось сил, он мог лишь смотреть, как лезвие неумолимо проворачивается, убивает сыновье, то, что не успело стереться с именами и лицами, вживляет своё, отцовское. Силы Небесного повелителя текли сквозь звёздный металл. В лицо больно впивалась костяная маска, тело каменело, плечи вдавливало в землю от навалившейся ноши. Сознание кануло в тёмную воду, но не ушло за грань, не растворилось, а он так желал смерти…

— Спи спокойно, сын мой, — зашептал отец, укладывая его, обездвиженного, в ледяной саркофаг. Влажные губы едва коснулись лба. — Когда-нибудь ты примешь эту силу, как примешь и себя. Прощай.

Меня готовили к свадьбе по старым, давно забытым обрядам: выкупали в отваре ромашки и полыни, одели в простое платье из белёного льна, распустили волосы и возложили на голову венок из кувшинок. Рядом были только незамужние девушки — старости на праздниках юности не место. С танцами и песнями меня провожали в священную дубраву, где уже ждал жених со свитой.

Царствовала ночь. Полная луна заслоняла небо. Приветливо трещали костры, освещая путь и напитывая воздух запахом хвои.

Показался меж вековых дубов силуэт суженого. Высокий, широкоплечий — по стати уже ясно, что могучий воин и благородный человек. Такой же простоволосый, в длинной неподпоясанной рубахе. Мужественное лицо озарила улыбка. Столько восхищения и нежности было в ней, сколько я за всю жизнь не видела.

— Клянусь, что отрекаюсь от всех женщин, кроме тебя, и не возьму в постель другую, пока ты жива и даже после смерти, — сорвались с его губ горячие, истовые слова, которым нельзя было не верить.

Зашелестели листья, хрустнула сухая ветка, заставив оторвать взор от суженого. В кустах кто-то затаился. Таинственные глаза полыхнули синевой неба, загорелась рыжим пламенем шерсть. Поджарый огненный зверь припал к земле. Кошачья морда с большой белой отметиной, похожей на маску, принюхивалась, не сводя с поляны настороженного взгляда. Словно предупреждая, зверь выгнулся горкой, вздыбил шерсть и зашипел.

По телу пробежал озноб. Я обернулась. Растерзанные тела устилали поляну, а над ними неприступным утёсом возвышался мой суженый. Рубаха его, чёрная, сливалась с ночной мглой, а на спине и груди извивались угольные змеи. Он протянул руку и колдовским голосом прошептал: «Будь со мной, будь одной из нас!»