Стрела бога

Ачебе Чинуа

Эдого тем временем вышел из усадьбы и повернул налево.

А Эзеулу уселся на доску из дерева ироко и прислонился спиной к стене. Теперь он мог следить за всеми подходами к усадьбе. Мысли беспорядочно скакали у него в голове в тщетных поисках какого-нибудь разумного объяснения истории с поркой. Он стал думать о белом человеке, отхлеставшем его сына. Эзеулу видел его и слышал его голос, когда тот говорил со старейшинами Умуаро о новой дороге. Впервые услышав молву о том, что к ним придет белый человек, чтобы переговорить со старейшинами, Эзеулу уверился, что это будет его друг Уинтабота, Сокрушитель Ружей. Он был глубоко разочарован, когда увидел вместо него другого белого. Уинтабота был высок ростом, строен и держался как великий человек. Голос его рокотал подобно грому. Этот же был плотный коротышка, волосатый, как обезьяна. Говорил он как-то чудно, не открывая рта. Эзеулу подумал, что он, должно быть, какой-нибудь прислужник Уинтаботы,

выполняющий подсобную работу.

На улице, в том месте, где от нее ответвлялись тропинки, ведущие к усадьбе Эзеулу, появились люди. Он вытянул вперед шею, вглядываясь, но мужчины прошли мимо.

В конце концов Эзеулу решил, что, если его сын не виноват, он сам пойдет в Окпери и пожалуется на этого белого его господину. Ход его мыслей был нарушен внезапным появлением Обики и Эдого. Позади них шел еще кто-то, в ком он вскоре узнал Офоэду. Эзеулу видеть не мог этого никчемного парня, который неотступно следовал за его сыном, как стервятник за покойником. Гнев, охвативший его, был так велик, что он рассердился и на сына.

— За что его выпороли? — спросил он у Эдого, словно не замечая двух других. Мать Обики и все, кто были на усадьбе, поспешно вошли в оби к Эзеулу.

— Они опоздали на работу.

— Почему вы опоздали?

— Я пришел домой не для того, чтобы отвечать на вопросы! — крикнул Обика.

— Хочешь — отвечай, не хочешь — не отвечай, дело твое. Но вот что имей в виду: это только начало тех бед, которые принесет тебе пальмовое вино. Такая жажда в конце концов убивает человека.

Обика и Офоэду вышли.

Глава девятая

Двор Эдого был пристроен к одной из четырех сторон усадьбы его отца, так что одна стена усадьбы разгораживала их хозяйства. Это был совсем крохотный дворик с двумя хижинами: в одной жил сам Эдого, в другой — его жена Амодже. Таким маленьким его сделали умышленно, потому что, подобно дворам многих старших сыновей, он являлся не более чем временным пристанищем, где мужчина обитал до того, как унаследует усадьбу отца.

Недавно к другой стороне усадьбы Эзеулу был пристроен еще один дворик — для второго сына, Обики. Но этот был все-таки побольше, чем у Эдого. Там тоже стояли две хижины: одна для Обики, другая для его невесты, приход которой ожидался со дня на день.

Если идти к усадьбе Эзеулу со стороны главной деревенской улицы, двор Эдого был слева, а двор Обики — справа.

После того как Обика с приятелем ушли, Эдого вернулся под тень дерева огбу, растущего перед его усадьбой, и возобновил прерванную работу над резной дверью. Дверь была почти готова; как только он закончит ее, ему придется на время распроститься с резьбой и заняться посевными работами. Он завидовал таким искусным резчикам, как Агбуэгбо, чьи поля обрабатывали за них ученики и заказчики.

Продолжая вырезать узоры, Эдого все время переносился мыслями в хижину жены, откуда слышался плач их единственного ребенка. Это был их второй ребенок, первый умер в три месяца. Тот, который умер, появился на свет больным, с рубцом на голове. Но второй, Амечи, был совсем иной. Он казался при рождении таким здоровым и крепким. Но затем месяце на шестом с ним внезапно что-то случилось. Он перестал сосать грудь, а кожа у него стала такого же цвета, как вянущие листья кокоямса. Некоторые утверждали, что у Амодже, наверное, сделалось горьким молоко. Ее попросили сцедить немного молока в миску, чтобы проверить, убьет ли оно муравья. Но брошенный в ее молоко мураш остался жив, — значит, дело было не в молоке.

Эдого было до боли жалко плачущего ребенка. Уже поговаривали, что это не кто иной, как их умерший первенец, который снова явился на свет. Но Эдого и Амодже никогда об этом не говорили, особенно боялась обмолвиться жена. Так как мысль, выраженная вслух, способна превратить опасение в то, что действительно существует, они не осмеливались даже заикаться об этом, пока положение остается неясным.

Тем временем Амодже присела у себя в хижине на низенькую скамейку и, соединив пятки вместе и расставив носки, усадила ребенка себе на ступни. Затем она перенесла ноги с сидящим ребенком на другое место; на полу осталась круглая лужица водянистых зеленых испражнений. Амодже обвела взглядом хижину, но, по-видимому, не нашла того, что ей было нужно. Тогда она позвала: «Нванку! Нванку! Нванку!» Влетевшая со двора в хижину тощая черная собака бросилась прямо к лужице и убрала ее, пару раз шумно лизнув языком, потом она села и завиляла хвостом по полу. Амодже еще раз перенесла ноги вместе с ребенком на новое место, но на этот раз позади осталось лишь маленькое зеленое пятнышко. Нванку решила, что из-за такой малости нечего вставать; она лишь вытянула вперед шею, подобрала каплю кончиком языка и снова уселась в выжидательной позе. Но ребенок кончил свои дела, и собака принялась безуспешно ловить пастью муху.

Эдого

никак не мог сосредоточить внимание на двери, которую он украшал резными узорами. Он снова отложил молоток и взял резец из левой руки в правую. Ребенок утих, и мысли Эдого перенеслись теперь к стычке, которая только что произошла между его отцом и братом. Эзеулу просто не может видеть и как бы не замечать — вот почему с ним так трудно. Все понимают, что из дружбы Обики с Офоэду ничего хорошего не получится, но ведь Обика больше не ребенок, и, раз он не желает выслушивать советы, надо оставить его в покое. А отец этого никак не поймет. Он продолжает обращаться со взрослыми сыновьями как с мальчишками; стоит кому-нибудь из них сказать «нет», как происходит крупная ссора. Поэтому-то чем старше становились его дети, тем более неприязненным, судя по всему, становилось его отношение к ним. Эдого вспомнил, как сильно любил его отец, когда он был ребенком, и как с годами отец перенес свою любовь сначала на Обику, потом на Одаче и Нвафо. Впрочем, если память ему не изменяет, к Одаче отец никогда не относился с большой любовью. Наверное, он слишком долго отдавал предпочтение Обике (который внешне больше похож на него, чем другие сыновья), а затем сделал своим любимцем Нвафо, минуя Одаче. Интересно, что бы произошло, если бы у старика родился завтра еще один сын? Не начал ли бы тогда Нвафо мало-помалу терять его благорасположение? Возможно. Или, может, за его привязанностью к Нвафо кроется большее? Может, в этом мальчике есть что-то, подсказавшее отцу, что наконец явился тот, кто станет верховным жрецом после него? Недаром же говорят, что Нвафо как две капли воды похож на отца Эзеулу. В сущности, у него, Эдого, гора бы с плеч свалилась, если бы после смерти их отца гадательные бусы прорицателя сделали выбор в пользу Нвафо. «Я не хочу быть верховным жрецом», — вдруг произнес он вслух и невольно огляделся по сторонам: не услышал ли кто-нибудь его слов? Что до Обики, продолжал размышлять он, то у этого совсем другое на уме, какой уж из него жрец. Остаются Одаче и Нвафо. Но так как Эзеулу отдал Одаче в новую веру, его в расчет можно больше не принимать. Вдруг ему пришла в голову одна странная мысль. А что, если их отец нарочно послал Одаче к единоверцам белого человека, чтобы лишить его права стать жрецом Улу? Он отложил резец, которым рассеянно спрямлял линии на двери из древесины ироко. Ведь это же всё объясняет! Сан жреца в таком случае перейдет к младшему и любимому его сыну. То объяснение, которое Эзеулу дал в обоснование своего странного решения, никого не убедило. Если он стремился, по его словам, только к тому, чтобы сделать одного из сыновей своими глазами и ушами в этой новой общине, то почему же не послал он туда Нвафо, который близок ему по духу? Нет, причина тут другая! Жрец хотел предрешить будущий выбор своего преемника. Что ж, всякий, кто знает Эзеулу, вполне может ожидать от него такого. Но не слишком ли много он себе позволяет? Выбор жреца в руках самого бога. Допустит ли он, чтобы старый жрец навязывал ему свою волю? Хотя ни Эдого, ни Обика, похоже, не помышляют о принятии жреческого сана, это не помешает богу выбрать жрецом одного из них или даже Одаче — нарочно! Мысли Эдого смешались. Что он станет делать, если Улу изберет верховным жрецом его? Раньше эта мысль никогда не тревожила его, так как Эдого был убежден, что он Улу не угоден. Но ведь если посмотреть на вещи так, как он посмотрел сейчас, то уверенности в этом нет никакой. Обрадуется ли он, если бусы прорицателя укажут на него? Этого он сказать не может. Пожалуй, единственное, что его наверняка порадует, — это сознание того, что пристрастная любовь отца к младшим сыновьям наказана самим богом. Из подземной страны Ани-Ммо, куда уходят умершие, Эзеулу будет наблюдать крушение всех своих планов.

Эдого сам поразился тому, с какой враждебностью думает он об отце, и несколько смягчился. Он вспомнил слова, которые часто повторяла его мать, когда была жива. У Эзеулу, говорила она, есть один недостаток: он считает, что все люди — его жены, родичи, дети, друзья и даже враги — должны думать и поступать так же, как он. Всякий, кто осмеливается сказать ему «нет», становится в его глазах врагом. Он забыл старую пословицу: если бы человек искал себе спутника, который станет во всем поступать, как он, он прожил бы жизнь в одиночестве.

После ссоры с Обикой Эзеулу еще долго сидел неподвижно на том же месте, упираясь спиной в стену и устремив взор на подходы к усадьбе. Время от времени он переводил взгляд на домашнее святилище возле порога, которое находилось как раз напротив него. Слева от Эзеулу было продолговатое земляное сиденье, покрытое козьими шкурами. Крыша хижины с этой стороны была укорочена так, чтобы Эзеулу мог наблюдать небо, ожидая появления молодой луны. Днем отсюда падал внутрь свет. Нвафо сидел на корточках на земляном сиденье лицом к отцу. В другом конце хижины, справа от Эзеулу, находилось его низкое бамбуковое ложе, рядом с которым тлели поленья уквы.