Стрела бога
Шрифт:
Теперь оба путника узнали и песнь, и голоса поющих: это были их сверстники. Они одновременно расхохотались. Кто-то придал этой древней песне новое, непочтительное звучание, переделав ее отчасти в знакомую, а отчасти незнакомую развеселую песню для работы. Офоэду сказал, что дело тут, несомненно, не обошлось без Нвеке Акпаки: чувствуется его злой юмор.
Появление Обики и его приятеля сломало весь ритм работы. Пение прекратилось, а вместе с ним стих звук десятков мачете, одновременно ударяющих по корням деревьев. Те, кто, нагнувшись, выравнивали мотыгами расчищенные участки, прервали работу, выпрямились и стояли теперь с широко расставленными ногами, перемазанными красной землей.
Нвеке Акпака закричал дурным голосом: «Кво-кво-кво-кво-кво!» И все работники хором подхватили: «Квооо-о-о!» Грянул дружный смех: так забавно воспроизвели они возглас женщин, благодарящих за подарок.
Раздражение мистера Райта росло и становилось опасным. Он все сильнее сжимал в правой руке хлыст, а левую руку упер в бок. В своем белом шлеме он казался еще более приземистым, чем был на самом деле. Мозес Уначукву что-то возбужденно говорил ему, но он, похоже, не слушал. Он пристально смотрел на приближающуюся парочку опоздавших. Все остальные ждали, что сейчас произойдет. Хотя белый человек не расставался с хлыстом, он редко пускал его в ход; когда же он все-таки стегал им, то делал это как бы наполовину в шутку. Но сегодня утром он, должно быть, встал с постели с левой ноги. Его лицо дышало гневом.
При виде грозной позы белого человека Обика нарочно пошел развязной походкой. Это вызвало у работников новый взрыв хохота. Когда он проходил мимо мистера Райта, тот, не в силах больше сдерживать свой гнев, резко хлестнул его. Хлыст просвистел еще раз и больно ожег Обике ухо, приведя его в слепую ярость. Он выпустил из рук мачете и мотыгу и ринулся на обидчика. Но дорогу ему загородил Мозес Уначукву, вставший между ними. В тот же миг к Обике подскочили два помощника мистера Райта, и, пока они держали его, тот еще несколько раз хлестнул Обику по голой спине. Обика не пытался вырваться, он только вздрагивал, как жертвенный баран, который должен молча выдерживать побои танцоров, исполняющих погребальный танец, перед тем как ему перережут горло. Офоэду тоже дрожал; впервые в жизни он не мог ввязаться в происходящую у него на глазах драку и должен был смотреть на нее со стороны.
— Ты что — сумасшедший? Как можно бросаться на белого человека? — возопил Мозес Уначукву в крайнем изумлении. — Недаром говорят, что в доме твоего отца у всех с головой не в порядке.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил односельчанин Обики, почувствовавший в заявлении Уначукву отголосок вражды между Умуачалой и Умуннеорой.
В толпе зрителей, которые до сих пор наблюдали происходящее молча, вспыхнула перебранка, и вскоре со всех сторон посыпались громкие угрозы, а кто-то уже размахивал перед чьим-то носом пальцем. Ведь продолжить старую ссору намного проще, чем осмыслить новый, небывалый доселе инцидент.
— А ну, замолчите, обезьяны черномазые, и живо беритесь за работу! — Голос у мистера Райта был скрипучий, но зычный. Между спорящими сразу же установилось перемирие. Повернувшись к Уначукву, он проговорил:
— Скажи им, что я больше не потерплю никакой расхлябанности. — Уначукву перевел. — Скажи им, что эта чертова работа должна быть закончена к июню.
— Белый начальник говорит, что, если вы не кончите эту работу вовремя, вы еще узнаете, что он за человек.
— И чтобы у меня без опозданий!
— Не понимай.
— Что «не понимай»? Я же ясным, простым английским языком говорю, что не потерплю больше опозданий.
— Ага. Он говорит, чтобы вы усердно работали и больше не драли глотки.
— Я хочу, чтобы белый человек ответил мне на один вопрос, — вылез Нвеке Акпака.
— В чем дело?
Уначукву поколебался, почесал голову и перевел:
— Та парень хочет задать хозяин вопрос.
— Никаких вопросов.
— Слушаюсь, сэр. — Он повернулся к Нвеке. — Белый человек сказал, что он пришел сюда утром из своего дома не для того, чтобы отвечать на твои вопросы.
Толпа зароптала. Райт рявкнул, что, если они тотчас же не примутся за работу, он займется ими серьезно. Эти слова можно было не переводить, все было и так понятно.
Мачете снова застучали о корни, а те, что орудовали мотыгой, опять согнули спины. Но, продолжая работать, они условились провести собрание.
Ничего путного из этой затеи не вышло. Сразу же разгорелись споры о том, должен ли присутствовать на собрании Мозес Уначукву. Многие — в основном жители Умуачалы — не видели оснований допускать к участию в своих обсуждениях человека, принадлежащего к иной возрастной группе. Другие же доказывали, что было бы просто глупо отстранять от участия в нем единственного сородича, знакомого с обычаями белых людей. Тут слово взял Офоэду и, ко всеобщему удивлению, присоединился к тем, кто был за то, чтобы Мозес остался.
— Но я выступаю за это по совсем иной причине, — добавил он. — Я хочу, чтобы он перед всеми нами повторил, что он сказал в присутствии белого человека о семье Обики. Я также хочу, чтобы он перед лицом всех нас сказал, правда ли, что он подстрекал белого человека ударить хлыстом нашего товарища. После того как он ответит на наши вопросы, пусть убирается. Вы спросите меня, почему он должен уйти? Я скажу почему. Это собрание возрастной группы Отакагу. Он же принадлежит к группе Акаканма. И позвольте мне напомнить всем вам, и особенно тем, кто сейчас шумит и перебивает меня, что он к тому же исповедует религию белого человека. Но об этом я сейчас говорить не стану. Я хочу сказать лишь одно: пусть Уначукву ответит на мои вопросы, а потом может катиться и забирать с собой все свои познания обычаев белых людей. Все мы слыхали о том, как он приобрел эти познания. Мы слыхали, что, покинув Умуаро, он пошел стряпать, точно женщина, на кухне у белого человека и вылизывать его тарелки…
Окончания речи Офоэду не было слышно в поднявшемся гомоне. Многие утверждали, что Офоэду по своему обыкновению треплет языком; слова сами так и лезут у него изо рта, а он их даже не откусывает. Другие доказывали, что он говорит дело. Как бы то ни было, прошло немало времени, прежде чем снова установилось спокойствие. Мозес Уначукву что-то кричал, но никто его не слышал, покуда гомон не утих. К этому моменту его голос охрип.
— Если вы хотите, чтобы я ушел, я уйду немедленно.
— Не уходи!
— Мы разрешаем тебе остаться!
— Но если я уйду, то не из-за тявканья этого бешеного пса. Если бы на свете еще сохранился стыд, вы бы не допустили, чтобы этот зверь лесной, который не смог устроить своему отцу вторые похороны, вставал тут перед вами и изрыгал из своей пасти дерьмо…
— Хватит!
— Не затем мы пришли сюда, чтобы оскорблять друг друга!
После того как обсуждение возобновилось, кто-то предложил пойти к старейшинам Умуаро и заявить им, что они больше не станут работать на строительстве дороги белого человека. Но по мере того как один оратор за другим раскрывали последствия такого шага, предложение это теряло поддержку. Мозес сказал, что в ответ белый человек бросил бы всех их вожаков в тюрьму, находящуюся в Окпери.